Всеволод, отпуская Ростиславичей, имел тайную надежду, что они прозреют где-нибудь в Черниговской земле, где умными представителями Ольговичей, к примеру Игорем Северским или Всеволодом Курским, будет правильно истолковано их прозрение, и это расположит многих южных князей к великодушному владимирскому князю. А вышло такое, чего предполагать не мог никто, даже, наверное, сами Мстислав и Ярополк. В самом деле — богата чудесами Русская земля!

Всеволод начал готовиться к войне. Было запрещено продавать хлеб новгородским купцам, а тех, что появлялись во владениях великого князя, задерживали и содержали под стражей. Скоро таких задержанных набралось довольно много, но казне великого князя их содержание не приносило заметных убытков: большую часть заботы об узниках взяли на себя владимирская и суздальская купеческие сотни. Кое-кто из низовых купцов имел знакомых среди новгородских торговых людей, иные рассчитывали завести подобные знакомства на будущее.

Пока в городах и весях, подвластных Всеволоду, наблюдался мир. Но мир странный: все хотели его нарушить, но никто не отваживался первым начать.

Мстислав, княжа в Новгороде, поначалу лелеял мечту отомстить великому князю, но скоро понял, что поднять новгородцев на Всеволода не удастся. Вольный люд мог сколь угодно выкрикивать на своем вече обвинения владимирцам, перечислять имена земляков, томившихся в плену, поминать обиды, — так что Мстиславу порой казалось, что вопрос об ополчении решен. Но одно вече собиралось за другим, горожане расходились по домам, вволю накричавшись, готовые завтра же вновь собраться на звон вечевого колокола, а похода против великого князя все никак не приговаривали. Другое дело — ливонцы, чудь, вечные враги на севере и западе. Это были осязаемые враги, осаждавшие Плесков, набегами разорявшие новгородские земли. Против них подданные Мстислава всегда готовы были выступить, собрав какую угодно силу, но такой войны князь Мстислав не хотел. Ему невыносима была мысль о том, что можно вести огромное войско в сторону, противоположную Владимиру. Мстислав метался в своих палатах на Городце, как дикий зверь, посаженный в клетку. Его порой охватывало отчаяние, и он в самом деле казался себе зверем в ловушке.

Отказаться от княжеского новгородского стола он не мог — куда ему было идти? Вымаливать уделы у Мономаховичей нужно было раньше, сразу после чудесного прозрения. Он предпочел взять Новгород, прельстившись древностью и знаменитостью этого княжения. Видеть в своих руках мощь, способную сокрушить врага, и знать, что эта мощь не очень-то тебе подчиняется, скорее тебя самого подчиняет себе, было невыносимо. Но Мстислав и не мог позволить себе просто жить в полную силу, как он это себе представлял и как это было несколько лет назад во Владимире: с диким разгулом, отбирая имущество у зажиточных горожан, а их жен и дочерей превращая в наложниц. Да попробуй он только! Здешний народ не знает раболепства и покорности — палками выгонят из города! И Мстиславу приходилось жить тихо, как и подобает человеку, отмеченному Божьей милостью — возвращением зрения. Отвращение к такой благочестивой жизни разъедало душу Мстислава.

Нечто подобное происходило и в Торжке с Ярополком, которому также приходилось жить, оглядываясь на благочестивого брата.

Мстиславу оставалось только ждать, когда великий князь двинет свои полки на Новгород, и он ждал этого исступленно, даже молился тайком, чтоб не узнали, что он молитвами призывает врага. Но молитвы не помогали, и известий о приближающемся владимирском и суздальском войске не было.

А великий князь к войне был готов как никогда прежде. Отборная дружина, возглавляемая опытными и хитрыми воеводами, насчитывала до десяти тысяч человек, и это без ополчения. С такой силой Всеволод чувствовал себя уверенно и мог позволить передышку. Некоторых пленных новгородских людей нарочно выпустили, чтобы, добравшись до родных мест, они рассказали о неслыханной мощи молодого владимирского князя, который вдобавок не коварен и не корыстолюбив, подобно некоторым, а великодушен и хочет только справедливости.

Видимых причин медлить с походом у Всеволода было, по крайней мере, две: беременность княгини Марьи и суровая зима. Главное — Мария: не хотелось ее бросать одну, со страхом ожидающую вестей с войны.

Причина же, известная лишь одному великому князю, та невидимая причина, удерживавшая его от похода, была очень проста: не хотел он проливать русскую кровь, не хотел войны с русскими. Всеволод чувствовал, что должен таить от всех, даже от княгини, свою приверженность к миру, нежную любовь к Русской земле. Нежную и горькую, выросшую из тоски по родине в долгие годы византийского не то «гощения», не то плена.

Там все было не так, как здесь: одна земля, один блистательный император, один народ, одно войско, отражавшее многочисленных врагов. Там на человека, прилюдно поклявшегося не убивать родного брата, посмотрели бы с удивлением: к чему выставлять семейные дела на всеобщее обозрение? Если надо убить — убей, но без лишних разговоров, как делают все. И всеми будешь правильно понят.

Здесь же, на Руси, от тебя будто ждали постоянных уверений в преданности родичам. Даже тем, кто собирался поднять на тебя меч.

Можно было, свыкшись с византийскими нравами, прожить там долгую и спокойную жизнь под крылом императора Мануила, родного дяди. Но где-то далеко в полночной стороне лежала огромная святая Русь, ставшая для Всеволода и Михаила после смерти матери как бы заменой ее материнской ласки и любви. Как они мечтали о возвращении! Как обещали друг другу помнить о пролитых вместе в тоске по родной земле слезах. Русь нуждалась в них. Всеволод сердцем чувствовал: она звала, просила прийти, защитить, умиротворить.

Что больше всего поразило Всеволода, когда он вернулся, так это готовность русских князей клясться в любви к своему народу и братьям, клясться с целованием креста, при свидетелях, лучше бы — в храме Божием. И — готовность сразу забыть и клятвы и уверения. В том-то и дело было: тысяче человек с красного крыльца кричи хоть во все горло, как надрывается сердце твое от невыразимой любви к Русской земле, а наедине, с близким родичем даже, так говорить поостерегись — как бы чего не заподозрил. Такие разговоры с глазу на глаз простительны только юношам несмышленым да неумным витязям, вроде Мстислава Храброго — этот, кроме как о чести умереть за святую Русь, больше ни о чем и не говорит.

И Всеволода быстро осекли, да и сам понял: надо жить, как все живут, тогда твое время придет быстрее. Так оно и вышло.

Случалось не раз скрещивать мечи с князьями — дальними и ближними родичами, не раз во имя своей великой Цели искать дружбы тех, кого не любил, — того же Святослава, и княжение свое начать с войны и продолжать войной. И хотя Всеволод без колебаний посылал полки свои на бой, в душе его тлела незатухающая горечь. Вот чем приходилось расплачиваться за великое княжение — душой своей, никому не видимыми слезами. Нельзя даже рассказывать об этих слезах.

А у народа, у собственного народа, разве не замечал великий князь признаков все того же пагубного двоемыслия? Славя доброту и великодушие государя, от него ждали дел кровавых и жестоких. Недовольны были тем, что он не казнил лютой смертью Мстислава с Ярополком, всех сыновей Глеба, не сжег его Рязань. Всеволоду докладывали, что в народе упорно говорят о его мести убийцам брата Андрея — Кучковичам. Якобы он, Всеволод, велел живыми зашить их в деревянные короба и бросить в озеро, где они, непогребенные, уже третий год плавают и стонут по ночам. И говорят с восторгом, не христианским, а языческим. Неужели в благодарной народной памяти останется только жестокость, возведенная на престол славы?

Всеволоду очень хотелось иметь сына. Скорее сына! Вот кому поведать о муках души, вот кого наставить на путь жизни, передать любовь свою и опыт, вместе с юным князем взрастить новую Русь — единую и могучую, чтобы юный князь, правя Русью, никогда не обагрял меча русской кровью, а враги чтоб трепетали вечно. Имя юному наследнику уже было выбрано — Всеслав.