Ну, все.

— Пошли! — крикнул Добрыня, и его полк стремительно двинулся вперед, не обращая внимания на то, как половцы разъезжаются в стороны, собираются в небольшие отряды, с визгом и криком несутся на русских, но, не доехав, останавливаются и бросаются наутек — словно собаки, натравливаемые на лося, но не решающиеся к нему подойти близко.

Когда русская дружина подошла к становищу; поганые поняли — их хитрость не удалась. В самом стане почти не было воинов, и те немногие, что пытались отстреливаться из луков, вскоре погибли, утыканные стрелами, или разбежались по становищу, ловя коней. Видя, как русские растаскивают укрепления, готовясь занять становище, откуда их невозможно будет выбить, вся орда, собираясь на ходу в единый кулак, ударила на дружину. Началась сеча.

Из луков уже никто не пытался стрелять — два войска сшиблись, перемешав и изломав свои передние ряды, и легко можно было попасть в своего. Работали мечами и саблями, многие из русских — топорами с двойным лезвием, таким топором было способнее биться в тесноте, чем мечом.

Но в руках у Добрыни, конечно, мог быть только меч — любимое с юных лет оружие. Когда половцы налетели, Добрыня оказался в середине своего войска и не сразу добрался до врага. А ему нужно, нужно было находиться там, где шла рубка! Молча, расталкивая своих ратников, которые и сами уже стали расходиться в стороны, чтобы напасть на орду с боков, Добрыня с поднятым над головой мечом, без щита, лишь намотав плащ на левую руку, пробился в первые ряды.

Добравшись до визжавшей толпы врагов, он не выдержал — страшно закричал. И таким предстал перед погаными — огромным, на могучем коне, со сверкавшей в руке молнией. Остановить Добрыню не могло ничто. Он не чувствовал своего тела, рубил со смертельной быстротой — едва заметив краем глаза движение сбоку, отмахивал туда свистящий удар и сразу же пластал следующего — с другой стороны. Поганые казались ему медлительными, неповоротливыми. Никто не успевал уклониться от тяжелой, остро заточенной смерти, а многие даже не успевали понять, что их убило. Еще больше свирепея от того, что ему не попадается достойный противник, Добрыня стал рубить быстрее, уже не примериваясь — по чему придется. Он шел, словно косец по полю, оставляя после себя проход. Проход этот расширялся — от Добрыни орда отпрянула.

Те, кто видел его приближение, бросались в стороны, мешали ряды, сталкиваясь со своими. За Добрыней в проход кинулись его дружинники. Тем временем остальные, что с самого начала были оттерты от схватки, растянулись и охватили орду с боков.

Вой многих сотен глоток понесся над степью — пришла пора поганым умирать. Звон и стук русских мечей о железные колпаки половцев и их круглые щиты смешивался с натужным, хриплым дыханием тяжело работающих дружинников. Орда таяла, как льдышка, брошенная на печь. Многие уже не думали о битве — только о спасении. Прорывалась сквозь русские ряды небольшая кучка конных, увозя какого-то маленького сгорбленного половца в шапке из желтого лисьего меха — наверное, это и был главный кощей орды, который не захотел погибать вместе со своими.

Добрыня их заметил. Теперь, немного утолив свой гнев и жажду убийства, он стал внимательнее, вспомнил, что должен руководить всей дружиной. Привстав в стременах, он, перекрывая гул побоища, приказал кощея не выпускать. С удовлетворением увидев, как десятка два ратников бросились наперерез и, избивая охрану, стали теснить ее вместе с их повелителем обратно в гущу схватки, Добрыня взревел и стал прорубаться туда. Ему вдруг невыносимо захотелось самому прикончить главаря.

Дружина, видя, как их старшой пробивает себе дорогу к половецкому князьку, принялась ему в этом помогать — кощея теснили навстречу Добрыне, отсекали от него воинов охраны. Очень скоро Добрыня уже видел сморщенное злое личико, худые старческие руки, вцепившиеся в конскую гриву, чахлую седую косичку, свисавшую из-под лисьей шапки. Кощей, видимо, был так стар, что не мог даже поднять оружие. Да если бы даже и мог — что толку? Оцепенев, шевеля губами, он глядел на приближавшуюся к нему башню смерти — огромного русского витязя, которого воины кощея не могли ни убить, ни задержать. О чем думал старый кощей перед гибелью? Может, вспоминал, скольких русских погубил на своем веку, сколько девушек и женщин взял в полон, скольких продал восточным купцам. А может, просто прощался со своей жизнью и уже не увидел, как тело его разделилось от плеча вниз надвое и сначала одна половина, без головы, свесилась с коня, а там и вторая свалилась на другую сторону, словно поскользнувшись на залитом черной кровью седле.

Разрубив кощея, Добрыня оглянулся на истошный визг, перекрывший, казалось, все другие звуки, — к нему пробивался, не обращая внимания на русские мечи, совсем юный половчанин. В руке его была даже не сабля — нож, которым он угрожающе потрясал. Стремился он, этот юный воин, именно к Добрыне, и такая в нем была страсть, что свои расступались, пропуская его, да и русские удивленно давали ему дорогу. Юнец слишком явно шел к своей смерти. Но Добрыня не стал раздумывать, почему так спешит умереть молодой воин, — может, он сыном приходился старому кощею или еще кем-нибудь. Положение для удара у Добрыни было самое выгодное, и он даже слегка подбросил меч в руке — взяться поудобнее. И, отводя плечо, успел еще разглядеть, что лицо юного половца, перекошенное в крике, блестело от слез. Через миг конь с телом юноши пронесся мимо Добрыни, а лицо, теперь постепенно разглаживаясь, смотрело на Добрыню из травы — голова, мягко стукнувшись о землю, попала в углубление, выбитое копытом, и сразу остановилась.

Добрыня обозрел поле битвы — она заканчивалась. Несколько поганых, рассыпавшись по степи, убегали, становясь точками. Остатки орды разорваны были на несколько частей, каждая часть была окружена кольцом, и выскакивали оттуда наружу только лошади. Добрыня кинулся к становищу.

Там было пусто и так знакомо, что у Добрыни, хоть он и не остыл от горячки боя, потемнело в глазах. Знакомые крытые повозки составлены были посередине — он такими их и запомнил с детства. Какой-то звук еще слышался — будто скулило сразу много щенков, потерявших своих матерей-сук. В шатрах прятались женщины и дети.

Становище стало заполняться дружинниками. Несли раненых, укладывали убитых. Пошли к шатрам. Кто-то откинул первый полог — и попятился, словно ударенный визгом, рванувшимся оттуда.

— Эй, кто там? Осторожней! — крикнул Добрыня. — Угостят стрелой или копьем ткнут. Осторожней, не суйтесь!

Он двинулся вдоль повозок, останавливаясь возле каждой, поднимал кожаную полость, заглядывал.

— Боярин, а боярин, — позвали откуда-то.

Хотел отмахнуться: не до вас, мол, пока. Потом догадался, сунулся на крик: откуда позвали? Увидел: возле одной из повозок стоят двое, зовут. Торопясь, подбежал, рванул полог на себя, обмирая, заглянул внутрь.

Юрята показался ему мертвым. Он сидел, прислонившись к мешку, словно отвернувшись ото всех и всего, что его окружало. Связан был по рукам и ногам, верхняя одежда была с него снята, остался в нижней сорочке и в портах. Сапоги тоже с него сняли. Добрыня, почему-то не в силах оторвать взгляда от широких белых ступней отца, выглядевших совсем безжизненными, хотел позвать его, но в горле пересохло.

Наконец получилось:

— Тятя! Тятя, родной!

Юрята не пошевелился, но коротко простонал. Жив! Жив! — закричало все в душе Добрыни. Он мигом забрался на повозку, сгибаясь в три погибели, пролез под полог, припал к отцу — теплый! дышит! Надо было развязать его, но Добрыня, уцепив кожаные ремешки, стягивавшие ноги Юряты, поднатужился со стоном и разорвал их. Ремешки на запястьях рук, вывернутых за спину, пришлось резать: Добрыня прислонил отца к груди и осторожно, чтобы не тревожить вывихнутых рук, перерезал путы. Руки старика, освободившись, безвольно упали вниз, и, наверное, от боли он очнулся.

— Сынок… слава тебе, Господи… пришел…

— Тятя, ты не разговаривай пока, — как маленького, стал уговаривать Добрыня. — Сейчас я тебя на солнышко положу, тебе сразу полегчает.