В Риме в связи с испанскими событиями вспыхнули жаркие споры. Их предметом был заключенный без разрешения сената (Cic. De off., III, 109; Арр. Iber., 83, 360) договор и, следовательно, деятельность заключивших его, в случае же расторжения договора вставал вопрос о том, как поступить с последними. Формальные категории при рассмотрении этого вопроса достаточно прояснились в ходе дискуссии по поводу Помпеева договора. На сей раз, однако, ситуация была вполне однозначной, случай — даже более тяжелым. Как собирался Рим разобраться с последствиями катастрофы, в результате которой потерял войско во главе с одним из консулов и спас его только благодаря заключению однозначно невыгодного для римлян договора?

Насколько позволяет судить хронология переговоров в Риме, решающие постановления сената и народного собрания были приняты уже в 136 г., после вступления в должность новых консулов (Cic. De off., III, 109; De rep., III, 28)^{299}. На консульских выборах, которые проводил еще Эмилий Лепид^{300}, высшая государственная должность досталась Луцию Фурию Филу^{301} и Сексту Атилию Серрану^{302}. Из них первый был одним из самых известных сторонников Сципиона Эмилиана[281], другой, насколько можно судить, занимал те же позиции, что и его коллега (Cic. De off., III, 109)[282]. Однако поздняя дата принятия решения не доказывает того, что официальные переговоры в сенате могли начаться намного раньше. Прежде всего, речь идет о выяснении обстоятельств. Нумантинские послы, которые прибыли в Рим одновременно с Манцином, были оставлены за пределами померия в храме Беллоны^{303}, чтобы показать им, что вопрос об их статусе (враги или друзья), еще не решен. Однако обычные подарки, полагавшиеся гостям, были им вручены (Dio Cass., XXIII, 79; см. выше, с. 62—64). Манцин и его друзья (кто именно, мы не знаем, но которых если не по личным, то по объективным причинам нужно искать в кругу друзей Тиберия Гракха) прежде уже изложили свою точку зрения. Манцин совершенно не отрицал, что заключил договор (Veil. Pat., II, 1, 5), и требовал от сената его признания. Он не оправдывался, но указывал на два обстоятельства: во-первых, если бы римское войско не капитулировало, оно было бы непременно уничтожено, но благодаря заключению договора спаслось; теперь надо руководствоваться в своих суждениях не нынешним безопасным положением, а помнить об опасности, в которой находились тогда солдаты. Решающее значение имеет не то, что должно было сделать, а то, что возможно (Dio Cass., XXIII, 79, 2; Quintil., VII, 4, 12). Во-вторых, сенат должен учесть, что по условиям договора римляне не потеряли ничего из того, чем владели в Испании до сих пор (Dio Cass., XXIII, 79, 2). Дополнительным аргументом было, видимо, и то, что и предшествующие походы против нумантинцев стоили больших потерь и что добыча в случае победы, которая казалась упущенной, была бы сравнительно небольшой[283].

Нумантинцы не раз получали слово в сенате. Во время первого своего выступления они ссылались на договор, который они заключили с Манцином и который наряду с консулом скрепили клятвами его квестор и военные трибуны (Арр. Iber., 83, 359). Послы исходили из общего хода развития отношений между Римом и Нуманцией (Dio Cass., XXIII, 79, 3) и ссылались на то, что отношения эти до 153 г. и затем вновь в период между 151 и 143 гг. были хорошими. Кроме того, они возлагали на римлян ответственность за войну, причиной которой стала несправедливость римлян. На что они намекали, нам неясно, поскольку прежняя традиция ничего подобного не знает. Само собою разумеется, нумантинцы упомянули нарушение Помпеева договора. В заключение они потребовали ратификации Манцинова договора, поскольку свои обязательства, связанные с ним, выполнили, т. е. дали свободный проход римскому войску.

Для тех кругов сената, которые еще раньше требовали лишить Манцина командования и добились этого, было очевидно, что честь Рима не допускает признания договора[284] и что его виновника, консула, как и тех, кто участвовал в его заключении, следует выдать врагу. Второе было необходимо, поскольку благодаря этому боги отведут вину за нарушение договора от Рима, возложив ее на непосредственных виновников^{304}. В качестве решающего примера приводилось поведение сената после катастрофы, постигшей римскую армию в Кавдинском ущелье в 321 г.^{305} Тогда враги, в чьих руках оказалось римское войско, также воспользовались моментом к своей выгоде, вынудив римлян пойти на мирный договор. Сенат тогда расторг договор и всех должностных лиц, участвовавших в его заключении, выдал самнитам, которые их, естественно, не приняли. В целом можно наблюдать, что в 137 г. события в Риме протекали примерно так же, как это описано у Ливия^{306}. Очевидно, данная версия представляет собой легенду, которая оформилась почти за 200 лет, прошедших с тех времен, чтобы уменьшить позор для Рима. На деле же римляне при заключении договора должны были выдать самнитам молодых аристократов в качестве заложников (Liv., IX, 5, 5: 600 всадников) и не могли думать о немедленном возобновлении войны. Война разгорелась, по сути, лишь несколько лет спустя, хотя и в иных условиях. Однако для противников Манцинова договора сия легенда была примером достойного поведения предков в аналогичной ситуации. Зимой 137—136 гг. они энергично требовали от сената последовать этому примеру (Plut. Tib. Gr., 7, 2). Выразители взглядов этих graves et seven patres, «строгих и суровых сенаторов», по выражению Цицерона (De har. resp., 43), нигде не названы, но к числу таковых, судя по их поведению в остальном, можно с уверенностью отнести Публия Корнелия Сципиона Назику и Публия Корнелия Сципиона Эмилиана^{307}, причем последнего — несмотря на его родство с Тиберием Гракхом^{308}. Авторитет этих людей и возмущение поражением римской армии склонили большинство сената на их сторону^{309}. К этому времени речь для тех, кого это затрагивало в первую очередь, могла идти лишь о том, чтобы спасти то, что можно было спасти[285]. Манцину пришлось прежде всего доказывать свою безупречность. Что касается его вины за понесенное поражение, то в качестве главной причины такового он не без оснований указывал на плохое состояние войска, которое ему передал Помпеи (Арр. Iber., 83, 359; ср.: Val. Max., II, 7, 1; Auct. de vir. ill., 59, 1). Вообще, как уже упоминалось, имя Помпея вновь всплыло во время дискуссии. Смысл этого легко понять: либо случай с Помпеем рассматривался в качестве прецедента и тем самым Манцин избавлялся от выдачи врагу, либо необходимо было вторично добиваться наказания Помпея и, связав судьбу этих двух людей, привести в движение сторонников Помпея, чтобы они, спасая последнего, заступились и за Манцина. Однако Помпею вновь удалось избежать кары (Арр. Iber., 83, 360), тогда как Манцин не сумел воспользоваться тем, что его случай был отчасти схож с помпеевым (Oros., V, 4, 21). Им не удалось согласовать свои интересы, в том числе, по-видимому, и из-за разницы в характерах (Cic. De rep., III, 28; De fin., II, 54; Veil. Pat., II, 1, 5). Манцин упрекал римлян, говоря, что поражение, постигшее их в год его консульства, является искуплением нарушения договора, заключенного Помпеем (Арр. Iber., 83, 359). К сожалению, остается неясным, что, по его мнению, навлекло кару богов — нарушение договора или то, что виновник этого не был выдан врагу. Однако Манцин, ведя себя таким образом, готов был рискнуть всем (Cic. De off., III, 109; De rep., III, 28).