То, что удивительно цельная характеристика у Диона Кассия (XXII, 73) является элементом этой концепции личности лузитанского вождя, доказывает сравнение с Диодором (XXXIII, 1, 1^—3), где еще сохраняются важнейшие черты этой вводной характеристики. Обоих авторов объединяют пять пунктов в одинаковом событийном ряду, причем Дион Кассий отчасти более, отчасти менее подробен, чем Диодор, что обусловлено обобщающим характером эксцерпта Фотия:

1. Указание имени и народа, к которому принадлежит Вириат.

2. Сообщение о том, что Вириат был пастухом (у Диона — элемент «трехступенчатой» карьеры Вириата).

3. Благодаря телосложению и тренировке — быстр и силен.

4. Воздержность (continentia).

5. Помимо выдающихся физических качеств налицо и полководческие способности.

Это совпадение, как мне кажется, доказывает, что основные черты и порядок изложения при создании образа Вириата должны восходить в конечном счете к общему для всех авторов источнику. Этим источником, судя по другим сообщениям о Вириате, которые встречаются у Диодора в прочих местах в дополнение к предыдущим и о которых еще будет идти речь, является Посейдоний[250]. В какой мере стилизация у Диона Кассия присуща ему, а в какой — его предшественнику, сказать нелегко.

Характеристике, подобной той, что дает Вириату Дион Кассий, Ливии удостаивает Ганнибала (XXI, 4). Там также делается сильный акцент на его continentia и одинаково выдающихся качествах как солдата, так и полководца и, наконец, на простоте в обращении (у Диона Кассия это выражено рефлектированно, у Юстина (XLIV, 4, 8) более конкретно). То место у Ливия (XXI, 4,9), где наиболее ярко описаны пороки Ганнибала (vitia Hannibalis), у Диона отражено в резюме о ви-риатовых методах ведения войны, которое носит, пожалуй, несколько односторонний характер, но в целом вполне правильно. И в этом можно усмотреть сознательное дистанцирование, поскольку у римлян храбрость (fortitudo) обретает ценность лишь при условии сохранения disciplina и на службе res publica[251]. Несмотря на это, мне кажется, что определенные черты у Диона Кассия свидетельствуют скорее в пользу философа Посейдония: суть сводится к изображению взаимодействия «природы» (φύσις) и «упражнения» (άσκεσις) и соотношения незаурядных телесных и душевных качеств. Сила обаяния его личности основывается на парадоксе между его низким происхождением и выдающимися способностями, и в чисто стоическом духе его превосходство объясняется неприхотливостью[252]. С пассажем Диона Кассия (XXII, 73, 2) можно сравнить, в конце концов, фрагмент Посейдония (F 59): «Жители Италии были настолько неприхотливы, что еще в мое время в хороших семьях детям давали пить преимущественно воду, но есть давали лишь то, что было»^{275}.

Самодостаточность (αύταρκεία) играет большую роль также и в материале, который дополнительно излагает о Вириате Диодор (XXXIII, 7, 3; 8), подобно анекдоту о временах могущества Вириата, где приводятся примеры столь часто упоминаемой continenta героя (XXXIII, 7, 2: лишь немного хлеба и мяса). Все сводится к стоическому «жить по природе» (άκολούθως τή φύσει ζη) (7, 7). Проблема образования затрагивается: хотя Вириат и нуждается в «общем образовании» (έγκύκλιος παιδεια) (7, 7), однако он опирается на αύτοδίδακτος καί αδιάστροφος φύσις (7, 3), на свою неиспорченную природу, будучи в известной степени человеком «золотого века» в посейдониевом смысле^{276}, чему очень хорошо соответствует многократно засвидетельствованная источниками простота образа жизни (Diod., XXXIII, 1, 1; Dio Cass., XXII, 73, 2; Auct. de vir. ill., 71, 1). Он определенно уподобляется с помощью эллинистических терминов^{277} как благодетель (εύεργέτης) и спаситель (σωτήρ) своих соотечественников мудрецам незапамятных времен.

Вновь вернемся к лузитанам. Отряды Вириата после его погребения выбрали себе нового предводителя по имени Тавтал (Арр. Iber., 72, 320; у Диодора (XXXIII, 1, 4) — Тавтам) и под его руководством предприняли еще одну наступательную акцию против побережья, цель и объект которой не до конца ясны. Целью мог быть Сагунт или, что также вероятно, Новый Карфаген[253]. Во всяком случае, римляне отогнали лузитан и те были вынуждены в итоге пересечь Бетис с юга на север. Но здесь их вновь атаковал Цепион, и они, наконец, прекратили сопротивляться (Арр. Iber., 72, 321). Тавтал и его войско сдались (Арр., Loc. cit.; Diod., XXXIII, 1, 4). Идя на эту deditio, лузитаны действительно были готовы выполнить все требования победителей, а Цепион соглашался предоставить им гарантии того, что будет рассматривать их как подданных Рима. Они должны были выдать оружие, а за это получали землю для поселения, так что теперь у них не было нужды совершать разбойничьи набеги (Арр. Iber., 72, 321; Diod., XXXIII, 1, 4) — запоздалое после долгих бедствий выполнение обещаний, данных Гальбой и нарушенных в 150 г. до н. э. Эта поселенческая акция началась, по-видимому, уже в 138 г. до н. э. и в таком случае должна была быть продолжена и завершена консулом этого года Децимом Юнием Брутом, который получил командование в Дальней Испании. Брут предоставил лузитанам для заселения основанную им колонию Валенцию и область вокруг нее[254]. Тем самым спокойствие в Hispania Ulterior в целом на длительное время было восстановлено.

Часть описанных событий в Дальней Испании и связанных с ними событий в Риме произошла еще до весны 139 г. и тем самым до переговоров, которые начались в Риме по поводу мирного договора Помпея с нумантинцами. Это, с одной стороны, трудности, связанные с отъездом Квинта Цепиона в его провинцию (Ер. Oxyrh. 54, Z. 182—184) и предположительно принятие закона, запрещавшего два воинских набора в течение одного года (Ер. Oxyrh. 54, Z. 177—178), заключение Фабием Сервилианом мира с Вириатом и его утверждение народным собранием (Арр. Iber., 69, 293—295; Liv., per. 54; Ер. Oxyrh. 54, Z. 185-186; DiocL, XXXIII, 1, 4; Charax, fr. 27). С другой стороны — решение возобновить войну с лузитанами, принятое по настоянию Цепиона (Арр. Iber., 70, 296—298). Все это образует фон для переговоров, во время которых последние решения, направленные против Вириата, продемонстрировали ужесточение политики римлян. Большинство сената открыто отвергло умеренную политику по отношению к врагам в Испании[255]. С этой позицией сената и, естественно, с жестокой враждой различных влиятельных лиц, о которых мы уже говорили, должен был считаться Помпеи, и это во многом определило его поведение.

После прибытия Помпея и нумантинцев в Рим был созван сенат, перед которым обе стороны изложили свои позиции. Это заседание сената вел, по-видимому, Гней Кальпурний Пизон, к ведению которого, вероятно, относились дела в Италии. Нумантинцы снова объяснили, что заключили договор с Помпеем, а тот категорически отрицал это, причем он утверждал, что речь шла о deditio, которую теперь нумантинцы не хотят признавать[256]. Сомнительно, смог ли Помпеи убедить кого-либо из сенаторов в том, что он говорит правду[257]. Скорее стоял вопрос о том, найдет ли Помпеи достаточное число сторонников, которые согласятся с его аргументацией (вопрос о его популярности см. выше, гл. III, § 2). Возможность принятия договора (не важно, с какими последствиями для Помпея), насколько мы видим, даже не ставилась на обсуждение. Многочисленные противники homo novus'a в самых резких выражениях высказывались о «в высшей степени» позорном, по их мнению, договоре[258], который был заключен без согласия сената. Поэтому они предлагали расторгнуть договор и выдать Помпея нумантинцам (Cic. De off., III, 109). Весь этот спор, равно как и позднейшие дебаты по поводу Манцинова договора, демонстрируют единство мнений по двум пунктам, хотя противоположная точка зрения, основывавшаяся на соображениях совести, все же давала себя знать[259]. Во-первых, договоры, заключенные полководцами, нуждались в признании сената, чтобы обрести правовую силу^{278}, — для партнеров Рима по соглашению обстоятельство крайне невыгодное. Во-вторых, по отношению к ним непризнание заключенного договора означало его нарушение, которое, однако, могло быть искуплено выдачей римской стороной врагам лица, заключившего договор (это имеет решающее значение)^{279}. Помпеи ожесточенно защищался от упреков и требований своих врагов (Cic. De off., III, 28), поскольку речь шла о его политическом существовании, даже о жизни и смерти. Уже защитительная речь Помпея содержала упреки в адрес его предшественника Метелла^{280}.[260] На последнем этапе своей кампании Помпеи фактически располагал лишь войском из новобранцев (Арр. Iber., 78, 334). Причины этого, я полагаю, мы можем узнать. Оказавшись в столь опасном положении, Помпеи не побоялся представить замену войск как происки врагов.