Солнца не было два месяца Солнца не было два месяца, Лишь во мраке всхлипы вьюг. Вот оно! Хоть ветер бесится И кипит туман вокруг. И, прищурясь, осторожно мы Смотрим — все тревоги прочь! — Как над морем обмороженным, Будто лед, крошится ночь. Выжигают сумрак выстрелы — Наш салют во славу дней, В честь огня, который выстрадан Всей душой, природой всей. Первый луч горит над Моткою, Пусть на миг один всего, — Встретим песнею короткою Жизни новой торжество, Этот свет и воздух сладостный. Щедрость птичьей щебетни. Чем короче наши радости — Тем дороже нам они. Залив Большая Мотка, 1953 Все из синего льда Все из синего льда, Даже скалы — и те, Даже в небе звезда, В ледяной высоте. Даже воздух — и тот — Замутнен и суров, Как измолотый лед Жерновами ветров. Глядя вдаль из-под век, Отложив ледоруб, На скале человек Запахнулся в тулуп. Он стоит, будто вмерз В исступление льдов, И на тысячу верст Ни жилья, ни следов. И на вест, и на ост Синий сумрак и сон. Под ледяшками звезд Лишь упряжка и он. Звон закованных рек И стенание вьюг. Но он здесь — Человек — И теплее вокруг. Район Капустных озер, 1953 Обвязались мы не зря Обвязались мы не зря Бичевой. Нельзя иначе — Бьются бури декабря С бычьим бешенством в Рыбачий. Стонет суша в тяжком сне, Содрогаясь от норд-оста, И несется с неба снег, Погребая полуостров. Мы идем, скользя по льду, Волоча в сугробах ноги, Засыпаем на ходу. Даже видим сны в дороге: Не метель, а яблонь хмель Заметает наши сани, И шумит тихонько ель Над поселками саами; Ржи живучий урожай — Не диковина — обычай. И летит пчела, жужжа, В улей с доброю добычей. …И уже довольны мы, Снится горечь нам окурка, И сияет нам из тьмы Раскаленная печурка. Он молча плакал, оттого что… Он молча плакал, оттого что В глухую, в ледяную ночь Пришла к нему в каморку почта, Чтоб обнадежить и помочь. Он долго ждал минуту эту, Она во тьме его вела, Когда казалось, что планета Мертва — ни света, ни тепла. Куда-то буквы уползали, Мелькало милое лицо, И не глазами, а слезами Читал он это письмецо. Не разогреть былого… поздно… Все позади в его судьбе. И ветер осени морозной Устало путался в трубе. И было все вокруг неясно, Толпились в памяти года. …Нужна и все-таки опасна Изголодавшимся еда. Мужские слезы — с кровью вровень, Пускай они — всего вода, Они бывают гуще крови, Когда в них соль почти тверда. Мы так и этак век свой судим Во тьме бессонниц и дорог. Как хлеб нужна поддержка людям, Но хлеб — он тоже нужен в срок. Ты ничего не пишешь снова Ты ничего не пишешь снова… Вот почтальон идет, шутя. А писем нет… Когда бы слово, Хотя бы слово от тебя. От Каботажки до Шалима Кричат метелицы в ночи. А почтальон все ходит мимо Да в окна дальние стучит. Земля вокруг в морщинах трещин, И не постичь уже подчас: Не то метель над нами хлещет. Не то она бушует в нас. Мы зря, пожалуй, брови хмурим, И невпопад ругаем град. …Бушует буря. После бури — Яснее небо, говорят. Льняные свои колечки… Льняные свои колечки В косички уже плетешь… Спрашивают разведчики: — Чего, командир, не пьешь? Сегодня праздник — по маленькой Положено всем. Закон. А ты и не тронул шкалика, Не раскупорен он. — Да нет, ничего, ребята, Дочку припомнил я. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Поют и поют солдаты: «Винтовка — жена моя!» Своей доволен я судьбою Своей доволен я судьбою. Не зависть — жалость у меня К тому, чья жизнь прошла в покое, Вдали от бури и огня. Какая все-таки удача — Пробиться первым через тьму, Палатку ставить на Рыбачьем, В песках, у бешеной Аму, — И, кончив дело в час полночный, Отведав огненной ухи. Вдруг примоститься в уголочке И посвящать свои стихи Дымку над домиком родимым, Протяжной песенке печей И тем глазам неповторимым, В которых звезды всех ночей! |
