Там меня продержали три месяца. Обвинение предъявлено не было. Никто меня не допрашивал. Мне лишь удалось разузнать, что мое дело рассматривается. Самым тяжелым оказался первый месяц, я никак не мог свыкнуться с моим новым положением. Сами-то полицейские были неплохие ребята. Один даже сказал, что читал мои статьи. А потом меня перевели в концлагерь близ Ганновера.
Он ненадолго замолчал.
— Полагаю, вы немало наслышаны о концлагерях, — продолжал он, — да и кто о них не слышал. Но по преимуществу у людей складывается ложное представление. Послушать иных, так покажется, что там целыми днями только и делают, что выбивают узникам зубы, бьют по почкам резиновыми дубинками и ломают пальцы прикладами ружей. Это не так, по крайней мере не в том лагере, куда попал я. В жестокости нацистов куда меньше человеческого. Они подавляют сознание. Если бы вам хоть раз пришлось увидеть человека, выходящего из черной, как ночь, камеры после двухнедельного одиночного заключения, вы поняли бы, о чем я говорю. Теоретически в концлагере заключенные проводят время как в любой другой тюрьме, но только теоретически. По-моему, пока это еще никому не удавалось. Дисциплину концлагеря сравнить просто не с чем. Вам велят работать — перетаскивать камни с одного места на другое и складывать их в кучу, — и если вы хоть на мгновение остановитесь, хотя бы для того, чтобы просто разогнуть спину, немедленно следует наказание: дубина и недельное заключение в карцере. Они бдят постоянно. Все время меняют охрану, чтобы никто не устал надзирать. Вас гоняют по территории лагеря под дулами пулеметов. Кормят вываренными в воде отрубями и требухой, и пока вы едите эту отраву, на вас тоже смотрят дула пулеметов. Одного узника их вид угнетал настолько, что стоило ему положить в рот кусок, как его начинало рвать. Двоих, пока я там был, положили в больницу. Они настолько ослабели, что стоять на ногах не могли. Когда сталкиваешься с подобным впервые — восстаешь. К этому тюремщики готовы. Они систематически подавляют ваш дух. Постоянные избиения и одиночные камеры делают свое дело. Пока вы еще держитесь, вы постоянно ощущаете, как постепенно тускнеет ваше сознание. В некотором роде я, можно сказать, тактик. Прикинулся, что уступаю. Сделать это было нелегко. Видите ли, они по глазам читают. Стоит им перехватить ваш взгляд, стоит вам показать, что сознание ваше все еще работает, что вы не превратились из человека в животное, все, вы пропали. Смотреть надо в землю, никогда и ни за что не поднимать глаз на надзирателя, когда он обращается к вам. Я сделался специалистом, настоящим специалистом, так что в какой-то момент начала приходить в голову мысль, будто я сам себя обманываю, а на деле ничем не лучше других. В лагере я провел два года.
Однажды меня привели к коменданту. Там мне было сказано, что, если я подпишу документ с отказом от германского гражданства и обязательством покинуть территорию Германии и никогда больше не возвращаться, мне будет дарована свобода. Поначалу я подумал, что это очередной адский фокус, чтобы заставить меня каким-то образом себя выдать. Но выяснилось, что это не так. Даже их драгоценный Народный суд не нашел, в чем меня можно обвинить. Документ я подписал. Я бы что угодно подписал, лишь бы вырваться оттуда. Затем пришлось ждать три дня, пока не придет соответствующая бумага. Все это время меня держали отдельно от других узников. И работал я не вместе с ними, а чистил уборные. Но ночевали мы в одном бараке. А потом случилось нечто необычное.
Разговоры между узниками были запрещены, и за выполнением этого установления следили так сурово, что правило «смотри в землю» действовало не только в отношениях между узником и надсмотрщиком, но также узником и узником. Стоило посмотреть на другого узника, как тебя могли обвинить в том, что ты замыслил обратиться к нему. В результате даже соседа своего узнавали не столько по лицу, сколько по положению плеч и форме ступни. Так что я испытал настоящее потрясение, заметив в свою последнюю ночь в лагере, когда нас гнали в барак, что кто-то рядом старается поймать мой взгляд. Это был широкоплечий, с серым лицом мужчина лет сорока. Появился он здесь всего полгода назад, и по тому, как его часто и изощренно били, я подумал, что это коммунист. Рядом с нами шагал надзиратель, и, честно говоря, я испугался как бы это не дало повода задержать меня здесь. Поэтому как можно быстрее залез под одеяло и затих.
Узникам часто снились кошмары. Иногда они просто бормотали что-то во сне, иногда вскрикивали, выли. В таких случаях надзиратель брал ведро воды и выливал его на голову бедняге. Я и вообще-то спал в лагере плохо, а в ту ночь и вовсе не сомкнул глаз, все думал о том, что завтра меня здесь уже не будет. Так я бодрствовал в темноте часа два, когда сосед что-то пробормотал во сне. Подошел надзиратель, посмотрел, но бормотание прекратилось. После того как надзиратель удалился, оно возобновилось, но на сей раз чуть громче, и я сумел разобрать слова. Он спрашивал, сплю ли я.
Я негромко откашлялся, беспокойно перевернулся на другой бок и вздохнул, давая понять, что нет, не сплю. Тогда он опять забормотал, и я услышал, что он диктует мне какой-то адрес в Праге, куда надо пойти. Едва он договорил, как вновь появился надзиратель, на сей раз явно что-то заподозривший. Тогда мужчина внезапно повернулся и дико замахал руками, взывая о помощи. Надзиратель пнул его в бок и, когда тот якобы проснулся, пригрозил облить из ведра, если не утихнет. Больше он ко мне не обращался. А на следующий день мне вручили бумагу об освобождении и посадили на поезд, направляющийся в Бельгию.
Не буду даже пытаться передать, что это такое — снова ощутить себя на свободе. Поначалу мне было не по себе. Из ноздрей все никак не мог выветриться запах лагеря, засыпал я в самое разное время дня, и мне снилось, что я снова там. Месяц-другой я провел в Париже, стараясь пописывать для газет, но слабое знание языка делало это занятие почти безнадежным. Для начала надо было заплатить за перевод, а это стоило денег. Тогда я решил перебраться в Прагу. В тот момент я вовсе не собирался идти по указанному мне адресу. По правде говоря, я почти забыл обо всей этой истории. Но потом нечто услышанное от одного соотечественника, с которым я встретился в Праге, заставило меня выяснить, что к чему. Оказалось, это адрес штаб-квартиры подпольной немецкой организации по пропаганде коммунистических идей.
До этого он смотрел в окно. Теперь повернулся ко мне.
— Удивительное дело, — продолжал он, — ты живешь годами, веря во что-то, и даже не даешь себе труда изучить относящиеся к делу факты. В моем случае почти так и было. Ощущение такое, словно я жил в полумраке, уверенный, однако, что знаю цвет стен и ковра в комнате. А потом кто-то включил свет, и я убедился, что цвет-то совсем другой и даже насчет формы комнаты я заблуждался. Я всегда презирал коммунизм. Написал десятки статей, отвергающих это учение, называл Маркса и Энгельса оторванными от жизни теоретиками, а Ленина бандитом с проблесками гения. Диалектический материализм, повторял я, это дешевка, пустышка на потребу прыщавым юнцам и интеллектуалам-недоучкам. Словом, всячески издевался и иронизировал. Считал себя очень умным, а суждения свои взвешенными. Но самое удивительное заключается в том, что никогда не читал Маркса и Энгельса. У меня была так называемая культурная подготовка образованного европейца, я пребывал в атмосфере боннского неоплатонизма и даже не задумывался о том, что ничто не пахнет так дурно, как мертвые философские системы. Я был человеком девятнадцатого века.
Поначалу я вел себя очень осторожно. Опасался, что пережитое слишком сильно подействовало на мой ум и предрассудки подавляют способность к критическому мышлению. Да, я оглядывался, но не отступал. В Праге я познакомился с одним немцем, таким же, как и я, социал-демократом. Мы вместе прочитали «Анти-Дюринга» и пришли в такое волнение, что проговорили всю ночь. Но самое поразительное, что это чтение убило во мне горечь. Я начал понимать людей, своих собратьев по человечеству, улавливать контуры истории с дотоле неведомой ясностью. Я читал запоем, и чем дальше, тем отчетливее открывалась мне трагедия человека, его заблуждения и его гений, его предназначение и дорога, к нему ведущая.
