Потом наступила развязка.

В нескольких ярдах впереди туман рассеялся. Мужчина шагнул на дорогу, собираясь срезать угол. Через долю секунды машина рванулась вперед. Фары вдруг увеличились, слепя глаза. Мужчина закричал, попытался отпрыгнуть в сторону…

Он почувствовал невыносимую боль удара, поднимавшуюся от ног к груди, потом еще один удар — о землю. Мужчина смутно сознавал, что лежит на бордюре. Затем попытался встать. Боль подступала к груди, в голове нарастал высокий звук, похожий на звон. Мужчина понял, что теряет сознание, и поднял руку к карману с бумажником. Это было его последнее движение.

Автомобиль замер. Сидевший рядом с водителем пассажир вышел, наклонился и приподнял веко раненого.

— Sta bene?[46] — спросил водитель.

— Нет. Еще жив. Вернись и закончи.

Водитель включил заднюю передачу и, глядя в зеркало заднего вида, повел машину к перекрестку.

— Давай! — приказал пассажир.

Машина устремилась вперед. Колеса дважды подпрыгнули.

Вытирая пальцы платком, подошел пассажир с переднего сиденья.

— Sta bene? — повторил водитель.

— Bene. — Пассажир сел на место и захлопнул дверцу. — Доложим в штаб-квартиру, — сказал он, когда машина медленно поехала вдоль трамвайных путей на широкой улице, — и я выпью полбутылки коньяку. Этот туман вреден для легких.

И только через двадцать минут к матери с криком прибежал ребенок, сообщив, что на улице лежит окровавленный мужчина.

В 1937 году я почти десять недель провел в Италии и именно о них собираюсь вам рассказать. Я должен рассказать, почему поехал в Италию, а главное, как оттуда выбрался.

Слово «должен» требует объяснения. Я не жалею о том, что сделал, но и не испытываю никакой гордости. Наверное, вы решите, что я вел себя глупо и во всем, что со мной произошло, могу винить только себя. Вынужден с вами согласиться. Но только из вежливости, ради соблюдения приличий. Мне захочется спросить: что, черт возьми, сделали бы на моем месте вы?

Я не очень уравновешенный человек и прекрасно понимаю, что предстаю в этой истории — хотя сам рассказываю ее — отнюдь не героической фигурой; конечно, никому не нравится, когда ему напоминают, что он кретин. Я и не пытался бы изложить все это на бумаге, если бы не одно обстоятельство: я хочу рассказать правду о профессоре Беронелли, ранее преподававшем в Болонском университете.

Просто изложить то, что поведала Залесхоффу и мне его дочь Симона в ночь перед пересечением югославской границы. Одних фактов будет недостаточно. Сами по себе они не в состоянии передать человеческую трагедию. Невозможно сократить «Эдипа» Софокла до абзаца газетной статьи, ничего не потеряв. Нельзя подробно рассказать о том вечере, не объяснив, как я там оказался. Так рассказ о Беронелли стал кульминацией моей собственной истории, хотя я обещал Залесхоффу вечно хранить молчание.

Я поделился сомнениями с Клэр. Пришлось все ей объяснять, хотя она уже кое-что знала о случившемся. Я подумал, что ей будут интересны подробности, и оказался прав.

Если изменить названия мест и имена людей, включая собственное имя, осторожно заметила она, никто их не узнает, и тогда меня, строго говоря, нельзя обвинить в нарушении клятвы.

— Кроме того, — с рассеянным видом прибавила Клэр, — твой Залесхофф шпион, а шпионы вряд ли читают шпионские романы.

Я был потрясен до глубины души и не замедлил ей об этом сообщить.

— В жизни не встречал такой циничной изощренности! Да и кто сказал, что это шпионский роман?

Клэр пристально посмотрела на меня.

— Знаешь, мой котенок, — наконец промолвила она, — мне очень повезло. Не каждой женщине достается в мужья обманщик, который не умеет лгать.

Итак, вот моя история.

Мне и в голову не пришло бы взяться за эту работу, если бы не отчаяние.

В начале января инжиниринговая фирма «Барнтон-Хит» решила закрыть большую часть своих проектов.

Первый удар обрушился на меня на следующий день после того, как я сделал предложение Клэр. В то утро я пришел на работу в хорошем настроении — строго говоря, беспричинном. Клэр обещала «серьезно подумать» и дать мне ответ. Тем не менее я обрадовался. Такая девушка, как Клэр, убеждал я себя, не стала бы думать, если бы собиралась мне отказать. Она очень красива и очень умна.

Ближе к обеду, когда я вместе с помощником просматривал калькуляцию, из головного офиса в Лондоне пришло сообщение: Харрингтон, наш генеральный директор, желает встретиться со мной после обеда.

Приглашения от Харрингтона были редкостью. Недоумевая, что все это значит, и недовольный, что меня отвлекают от работы, я сел в поезд, отправлявшийся в два сорок пять с вокзала Баритона. В половине четвертого я уже был у Харрингтона. А в четыре медленно брел по Куин-Виктория-стрит, и в кармане у меня лежало письмо, извещавшее, что «по не зависящим от совета директоров причинам» в моих услугах больше не нуждаются.

В ушах все еще звучали слова сожаления, тщательно подобранные Харрингтоном.

— Чертовски не повезло, Марлоу, но ничего не поделаешь. Проекты «Барнтон-Хит» не окупаются. Разумеется, к вам это не имеет никакого отношения. Наемный труд в окрестностях Лондона слишком дорог. Фелстед предупредил, что не сможет возобновить контракт по нашей цене, а в данный момент положение слишком нестабильно, и мы не вправе идти на риск, поддерживая производство. Нужно сокращать убытки. Разумеется, для вас это тяжелое испытание. Для нас тоже. Хорошие инженеры-технологи не растут на деревьях. У вас не будет трудностей с поиском работы. Если я могу вам чем-то помочь, обращайтесь.

Так-то вот. У меня был месяц, чтобы найти другую работу. Увы, «в данный момент положение слишком нестабильное». Возможно, инженеры-технологи не растут на деревьях, но и работа для них тоже. «Спад деловой активности», как писали в газетах. Насколько я понимаю, разница между спадом деловой активности и добрым старым кризисом не очень-то велика. «Если я могу вам чем-то помочь, обращайтесь». Да, кое-чем Харрингтон мог мне помочь. Найти другую работу. Но вероятно, он не это имел в виду. Харрингтон славный малый, да только малость перебарщивает с любезностью. Нет, черт возьми! Неправда. Я ненавидел его всеми фибрами души. Наверное, Харрингтон был очень рад избавиться от меня. Он так и не простил мне, что я выставил его в дурацком виде, когда обсуждался вопрос о начальной оценке проекта Фелстеда.

Ничего не поделаешь. Жалеть себя бессмысленно. Я знал многих людей, которые могли предложить мне что-то приличное. В любом случае не следует паниковать. Еще куча времени. Утром я позвоню Доусетту и выясню, знает ли он, что происходит. И еще нужно подумать о людях. Конечно, это забота Холлета, и он сделает для них все, что сможет, но все равно приятного мало. Девушки быстро разбредутся по соседним фабрикам — женские рабочие руки высоко ценятся в районе Баритона. У квалифицированных мужчин тоже не будет особых проблем: их возьмут военные заводы в двух милях от нас. Пострадают остальные: клерки, кладовщики, а также их жены и дети. Мне еще повезло.

Вернувшись, я направился к Холлету.

— Конечно, ты уже слышал новости.

Он усмехнулся:

— Да. Харрингтон хотел, чтобы я сам тебе сообщил, но я сказал ему, чтобы не сваливал на меня грязную работу. У него хватило наглости попросить меня, чтобы мы молчали об этом, пока есть работа, и объявили только за три дня до закрытия. Нужно еще доделать остатки заказа Фелстеда, он боится, что упадет производительность труда. Я послал его подальше. Не говоря уже о том, что многим надо хоть что-то отложить, девочки хотели организовать клуб и вроде бы собирались просить меня стать президентом. Да я не смог бы в зеркало на себя смотреть, если бы, зная обо всем, не остановил их.

Я кивнул:

— Ты прав. Я думал об этом на обратном пути. Мы с тобой единственные, кто может не волноваться.