Он посмотрел на трубку, которую не выпускал из рук все это время.

— Я жду больше четырех месяцев — пока ничего не слышно. Писать я боюсь — в Германии письма перлюстрируют. У Кохе есть в Тулоне адрес, он пытался переслать письма через него. Но ответа не последовало. Мне остается только ждать. Если меня здесь найдут, что ж, так тому и быть. Но если жена не даст о себе знать в самое ближайшее время, мне придется в любом случае возвращаться. Иного выхода нет.

На некоторое время в комнате повисла тишина. Потом он посмотрел на меня и слабо улыбнулся:

— Так как, Водоши, могу я вам доверять?

— Конечно. — Мне хотелось бы сказать больше, но не получилось.

Он кивнул с благодарностью. Я встал и пошел к двери.

— А с вашим-то шпионом как быть, друг мой? — негромко бросил он.

Я заколебался и ответил не сразу.

— Придется поискать его где-нибудь в другом месте, герр Хайнбергер.

Закрывая за собой дверь, я увидел, как он прижимает ладони к глазам. Я быстро удалился.

По дороге я услышал, как неподалеку закрывается другая дверь, но не придал этому значения. У меня не было причин опасаться, что кто-нибудь увидит, как я выхожу из номера герра Хайнбергера. Вернувшись к себе, я взял список Бегина и быстро пробежал его глазами. Затем вычеркнул три имени — Альберта Кохе, Сюзанны Кохе и Эмиля Шимлера.

18 августа в половине пятого пополудни я сидел за столом и, положив перед собой лист бумаги с грифом «Резерва», пытался решить некую задачу.

У психиатра мое душевное состояние вызывало бы некоторые опасения. И они были бы оправданы. Ибо состояние это было таково, что я начал подозревать, будто два и два вступили в зловещий заговор, чтобы в сумме получилось пять. В общем, по-моему, я слегка тронулся умом.

Я долго не отрываясь смотрел на пустой лист бумаги. Затем поднес к глазам и вгляделся в водяные знаки. Наконец медленно, аккуратно выводя буквы, написал следующее предложение:

«Если для того, чтобы освободить от подозрений трех субъектов, некоему персонажу требуется три дня, сколько надо тому же персонажу, при прочих равных условиях, для того, чтобы снять подозрения еще с восьми?»

Я ненадолго задумался, потом написал внизу: «Ответ: восемь дней» — и подчеркнул.

Далее я нарисовал виселицу и болтающееся на ней тело. На груди написал: «ШПИОН». Потом пририсовал толстый живот, растворил надпись в крупных каплях пота и вывел заново: «БЕГИН». А в конце концов убрал живот, пририсовал волосы и полукружия под глазами и перекрестил жертву: «ВОДОШИ». После чего предпринял вялую попытку изобразить палача.

Восемь дней! А у меня в запасе восемь часов. Если, конечно, Кохе не смилостивится и не позволит мне остаться. Шимлер его друг, и если он скажет ему, что никакой я не карманник… Только верит ли Шимлер, что я не карманник? Может, стоит вернуться к нему и все объяснить? Но какой в этом толк? Денег у меня практически не осталось, так что в «Резерве» жить было не на что, даже если не погонят. Об этом Бегин тоже не подумал. Бегин! Фантастический тупица и неумеха. Клоун, олух царя небесного. Мне оставалось злорадно клеймить его про себя. Впоследствии выяснилось, что все это не так, что оценка его деятельности в «Резерве» была лишь одним из многих моих заблуждений, правда, пожалуй, в наибольшей степени простительных. Откуда мне было знать, что у него на уме? Во всяком случае, в тот день он мне казался совершенным недоумком. И на моем месте любой, кому известно столь же много или столь же мало, сколь мне, пришел бы к такому заключению.

В тот момент, когда я порвал лист бумаги, на котором корябал буковки и рисунки, и взял новый, пробило пять. Я выглянул в окно. Солнце понемногу скатывалось за горизонт, и море выглядело как мерцающая поверхность жидкого металла. Покрытые бахромой деревьев склоны холмов по ту сторону бухты окрасились багровым цветом. На берег наползала тень.

«Хорошо бы, — подумал я, — оказаться сейчас в Париже». Полуденная городская жара спала. Славно было бы посидеть в Люксембургском саду, под сенью деревьев около театра марионеток. Сейчас там тихо, никого нет, разве что встретится какой-нибудь студент с книгой в руке. Прислушаешься к шелесту листьев, не думая о бедах человечества, о безумии цивилизации, стремящейся к саморазрушению. Там, вдалеке от этого латунного моря и кровавого цвета земли, можно спокойно поразмыслить над трагедией двадцатого века; испытать чувство сострадания к человечеству, пытающемуся спасти себя от первобытной лавы, что скапливается в глубинах его собственного подсознания.

Но здесь не Париж, а Сен-Гатьен; «Резерв», а не Люксембургский сад; а я актер, а не зритель. Более того, если не проявлю смекалку или мне не выпадет удача, скоро я из актера превращусь в «шум за сценой». Я снова приступил к делу.

Скелтоны, Фогели, Ру и Мартен, Клэндон-Хартли и Дюкло — я тупо смотрел на список. Скелтоны, ну и что! Что я знаю о них? Ничего, кроме того, что на будущей неделе должны прибыть их родители на борту «Графа Савойского». Ну и еще, что это их первая поездка за границу. Ясно, их можно сразу вычеркивать из списка. Тут я задумался. Почему так уж «ясно»? Разве это называется спокойным, беспристрастным анализом всех имеющихся в распоряжении фактов? Нет, не является. О Скелтонах мне известно только то, что они сами о себе поведали. Если так рассуждать, то, возможно, я и Шимлера с Кохе слишком поспешил вычеркнуть из списка. Правда, в данном случае его слова подкрепляются наличием трех паспортов и подслушанным мною разговором с Кохе. Но Скелтонам-то нечем подкрепить свой рассказ. Ими надо заняться.

Фогели? Как насчет них? Был большой соблазн и на них закрыть глаза. Ну не может быть шпионом человек, настолько откровенно не похожий на шпиона, как Фогель. Тем не менее и за этой парой надо незаметно понаблюдать.

Ру и Мартен? Если не считать того, что Ру не слишком-то интеллигентно говорит по-французски, а девушка ведет себя несколько вызывающе, ничто не привлекает к ним внимания. Тем не менее их тоже надо взять на заметку.

Иное дело — английская пара. Известно мне о ней довольно много. Правда, тоже ничто не подтверждается, но все равно — интересно. А один факт так и вовсе заставляет задуматься. У майора туго с деньгами. Он дважды пытался взять в долг. Более того, если верить Дюкло, он ждал перевода, который так и не пришел. Плата за фотографии? Вполне возможно. Дюкло утверждает, что майор оказался в совершенно безнадежной ситуации. Что ж, совсем не исключено. А миссис Клэндон-Хартли — итальянка. Все сходится, один к одному.

Правда, старик Дюкло — свидетель ненадежный. Слишком уж сильно — кому, как не мне, это знать? — развито у него воображение. Его-то самого заподозрить в чем-либо трудно. Он совершенно не похож на шпиона. А кто, впрочем, похож? Что мне известно о Дюкло? Только то, что он является, или хочет показаться, мелким промышленником со склонностью к пересудам и жульничеству в разного рода играх. Ну и что мне это дает? Ничего.

И тут я сделал открытие, которое самому мне показалось чрезвычайно важным. Иное дело, что любой, кроме совсем уж безнадежного простофили, сделал бы его давно. Нет смысла, решил я, заниматься изучением повседневного поведения этих персонажей, нет ничего легче, нежели играть роль, когда все принимается за чистую монету; отныне следует исходить из предположения, что каждый здесь — лжец, и заставлять одного за другим сбросить маску. Надо вступить в схватку. Нельзя спокойно принимать на веру их оценки и самооценки, следует все взвешивать и анализировать. Ведь, собираясь на спектакль, ты не считаешь, что, поскольку Джон Браун обозначен в программе как исполнитель роли Калибана, он и в жизни ведет себя как Калибан. Раньше я все время что-то выпрашивал. Пора переходить к наступательной политике.

Я ненадолго задумался. Как действовать? Как проводить наступательную политику в этих конкретных обстоятельствах? Следует ли рыскать по территории «Резерва», подобно голодному мастифу яростно набрасываясь на любого, кто попадется на пути? Чистый абсурд! Нет, надо задавать вопросы, надо заниматься расследованием; и лишь затем, когда приблизишься к границам общепринятой вежливости, преступить их. Следует незаметно, но неуклонно обволакивать жертву своим дружеским расположением, пока она не выдаст себя. А уж тогда броситься на нее, как ястреб на цыпленка. Такой я себе дал наказ.