— Извините, что заставил вас ждать.

Орлова улыбнулась очаровательной улыбкой.

Шеф еще раз машинально взглянул на стол, подергал ручку ящиков, посмотрел на форточку, на мраморный щит с рубильниками в углу, включил один за другим два каких-то механизма и лишь после этого сказал:

— Теперь все. Связан сотнями замков, проводов, рубильников, кнопок — словно муха в тенетах.

Орлова утомленно молчала.

Вскоре ученый и лаборантка шли по улице. Было душно, нагретые за день тротуары отдавали теплом. Попадались редкие прохожие. Нилов любовался своей спутницей.

— Нина Николаевна, — нарушил он молчание, — вы очень любите музыку?

— Очень.

— А раньше любили?

При слове «раньше» Орлова укоризненно посмотрела на ученого, и он понял, что упоминание об ее прошлом неприятно лаборантке.

— Раньше я о музыке не думала, — через полквартала сказала она и опять взглянула на алмазоведа.

— Вот и моя обитель, — показал Нилов на второй от угла дом и смущенно замолчал, не зная, что сказать дальше.

Орлова уловила колебание в голосе шефа и, вся повернувшись к нему, лукаво спросила:

— Вы что-то хотели сказать?

В ее темных глазах блестел огонек, в ее голосе смешались настойчивость, смешанная с капризным приказом.

— Я хотел сказать… — замялся ученый, — то есть я хотел пригласить вас на ужин… Моя экономка — большая мастерица стряпать.

Не говоря ни слова, лаборантка повернула в сторону дома.

Нилов занимал две больших комнаты, убранных богато и со вкусом, как было при покойной жене.

— Хорошо у вас, — не удержалась от восхищения Орлова, входя в столовую и любуясь мебелью красного дерева, темно-оранжевым паркетом, картинами с видами севера, резным буфетом с хрусталем вместо стекла. У большого трюмо молодая женщина осмотрела себя со всех сторон.

— Марья Алексеевна, — распоряжался между тем Нилов на кухне, — у меня гостья. Приготовьте нам что-нибудь, да по первому разряду.

Вернувшись в столовую, он объяснил:

— Много месяцев живу бобылем и без Марьи Алексеевны пропал бы вовсе. Пока идет кулинария, я покажу вам свой кабинет. Прошу сюда.

Кабинет алмазоведа — смесь женского будуара и комнаты ученого мужа — поразил Орлову в полном смысле этого слова. Массивные книжные шкафы поднимались до потолка. На их полках шли бесконечные ряды книг, журналов, разноцветных папок, энциклопедии, издания Академии наук в дорогих переплетах. У окна сверкал ярким блеском письменный стол. Угол комнаты украшал мраморный камин. На его ослепительно блестевшей доске стояли экзотические безделушки из лакированного бамбука, плетеных золотых нитей, из моржовой и слоновой кости.

— Хоро-шо-о-о! — воркующее протянула лаборантка.

Нилов, не отрывая глаз от изумительного лица своей гостьи, читал на нем гамму чувств искреннего восхищения и восторга. Вдруг Орлова, не спрашивая позволения, с кокетливой властностью села в его рабочее кресло и из-под своих длинных ресниц кинула на Нилова загадочный взгляд. Но тут же, побледнев, женщина схватилась за грудь. Ее красивый рот широко раскрылся и стал жадно хватать воздух.

— Воды… — с трудом проговорила она.

Не на шутку испугавшись, Нилов выбежал из кабинета. Как ни стремителен был ученый, еще стремительней оказалась Орлова. Она стояла на ногах, и знакомый потайной фотоаппарат чернел в ее руках. Мгновенным движением лаборантка открыла ящик стола и принялась фотографировать лежавшие там бумаги. Из кухни доносился обеспокоенный разговор и бульканье льющейся воды. Успев осмотреть еще внутренность камина, лаборантка села на прежнее место. Одновременно в кабинет вошел Нилов. Женщина, бедная и тяжело дышавшая, сидела в кресле в бессильной позе человека побежденного приступом предательской болезни.

Выпив воды из рук шефа, лаборантка нашла в себе силы проговорить:

— Машину..

Вернувшись домой, Орлова, едва только вышел ученый, заперла дверь на ключ и бросилась к столу, чтобы сделать шифрованную запись.

Через полчаса в надежном месте ее комнаты был спрятан тюбик помады, медальон, контейнер с похищенным пеплом и подробная запись, сделанная кодом.

Охваченная сумраком комната Зотова по вечерам напоминала келью алхимика. Бросая пугливые тени, дрожал и шипел огонь высокой свечи. Темнели кровать, тумбочка у изголовья, угадывались цветы на окне. За столом, положив ладони на подбородок, недвижно сидел Тихон. Широко раскрыв глаза и застыв, точно изваяние, он бездумно смотрел в одну точку. С ним рядом сидел большой кот, другой спал на кровати.

Из-за больных глаз Тихон не выносил сильного света. Неверный огонь от свечи наполнял комнату тихим уютом и баюкал его душу. Пламя, то угасая, то разгораясь, бросало бегающий свет на круглый лоб Тихона, вычерчивало на его лице треугольники скул. В колышущихся бликах лицо Зотова казалось еще более страшным, чем днем. Губы его четырехугольного рта беззвучно шевелились, словно набожный схимник шептал молитву во мраке своей кельи. Перед глухим Тихоном мерцало доброе видение. Он видел женщину с каштановой шапкой волос и легкой походкой. В комнате по углам потолка летали острые тени от чучел птиц, перед глазами Тихона стояла женщина в белом халате. Она сторонилась Тихона, хотя он не сделал ей ничего плохого. Зотов был вездесущ на работе, и много раз, чтобы не пугать лаборантку, прятался где-нибудь в НИАЛе и стерег волнующую тень. Орлова приходила в институт раньше других. В час дня она гуляла по саду, и бывший фронтовик, сметая пыль с забора или подметая дорожки, видел ее совсем близко. После работы Орлова оставалась в институте, и Тихон знал об этом от вахтера Куркова.

Трещала свеча, ее желтое пламя танцевало над чашей расплавленного воска, и птицы у потолка оживали. Двигались острые клювы, шевелились когти, янтарные глаза загорались феерическим блеском. Иногда после ухода ученых Орлова выходила в коридор и, не видя спрятавшегося Тихона, открывала кабинеты. В неуклюжем волнении Зотов переступал с ноги на ногу, но не покидал своего укрытия: это ходила ОНА, и Тихон знал, что ОНА ничего плохого сделать не может.

Метался капризный огонь свечи, голова Зотова опускалась ниже, ласковый кот Орел клал свои лапы на руки хозяина. Из глаз Тихона падали слезы и катились по шерсти кота. Все так же перед одиноким сторожем бежала картина за картиной. Сторож знал, что Орлова, отдыхая, бродила по институту, спускаясь в подвал, когда не было людей в лабораториях и когда внутренний вахтер, устав от сиденья, выходил на подъезд у вестибюля. Тогда на Орловой не белел халат, шаги ее становились бесшумными.

Только два человека бывали в гостях у контуженого солдата — вахтер Курков и кочегар Рогов. Зотов встречал их тихой улыбкой, при этом глаза его нервно мигали. Он торопливо доставал печенье, сыр, конфеты, открывал холодильник и извлекал на стол мороженое, которое всегда держал для гостей. Разложив на скатерти свое угощение, Тихон сразу замирал, словно божья коровка, которую тронули пальцем. Он молчал, чтобы не пугать своим голосом добрых друзей. Молчали и гости. Они гладили ластящихся кошек, ели замороженный крем, поправляли наплывы на свече, и, не перекинувшись и десятком слов, уходили. И Тихон снова клал голову на тяжелые ладони.

Иногда в свободные часы он шел в сад института, где из земли выбивался родник. Прозрачная, как воздух, вода тихо журчала и безостановочно бежала по разноцветной гальке. Зотов сидел здесь и вечерами, неподвижный, как статуя из базальта, дожидаясь, когда выйдет из института Орлова. Его губы шептали ее имя, по лицу Тихона пробегало выражение, полное неуловимого счастья и преображавшее черты его квадратного лица. Порой голос его срывался и тогда Зотов растеряно поднимал голову и осматривался кругом. В редкие дни Тихон, осмелев, поднимался на второй этаж института и, постояв у дверей лаборатории, робко заходил к ней. У себя на груди он прятал утиное крыло и, боясь смотреть на нее, сметал пыль, проверял гардины, переставлял стулья, и был несказанно рад, когда Орлова говорила: