«Глупо было говорить это мальчишке, — пробормотал он. — В конце концов, ему может нравиться Барбер. И наверняка понравится Хильда… Да ладно!»

Он подавил угрызения совести. В это время суток он не был обязан испытывать возвышенных чувств по отношению к ней.

Петтигрю, который шел пешком от Каунти-Холла, прибыл в резиденцию сразу же вслед за остальными гостями, вошел в гостиную как раз в тот момент, когда Барбер в который раз повторял: «И фамилия Маршалл, и должность маршал», — и услышал взрыв девчачьего смеха, который означал, что миссис Хаббертон оценила шутку. Смех был не единственным ее девчачьим свойством, отметил Петтигрю после того, как с представлениями было покончено. Ее манеры, одежда, облик — все было замышлено так, чтобы создать иллюзию, будто хоть ей и не может фактически быть менее сорока, по сути своей она остается девятнадцатилетней, причем неопытной девятнадцатилетней, девочкой. Впрочем, подумал он, слово «замышлять» едва ли здесь уместно. Такое явно безмозглое существо ничего «замыслить» не в состоянии. Судя по всему, в пушистую хорошенькую головку миссис Хаббертон и не приходило, что она по всем параметрам отличается от легкомысленной милашки, которая вышла замуж прямо со школьной скамьи двадцать с хвостиком лет назад. Одного взгляда на ее мужа было достаточно, чтобы понять, что он тоже не видит этой разницы. Еще несколько лет — и она наверняка будет представлять собой весьма жалкое зрелище. Но пока она сохраняла еще некоторое шаловливое очарование, которое, следовало признать, не было лишено привлекательности. Похоже, Барбер разделял его мнение.

Маршалл, которого бросило в краску от смеха миссис Хаббертон, дрожащей рукой разливал шерри, а несколько минут спустя Сэвидж распахнул дверь и, склонившись в глубоком поклоне, объявил:

— Обед подан, милорд!

Миссис Хаббертон направилась к выходу, но судья опередил ее.

— Прошу прощения, — проскрипел он, — однако во время турне принято, чтобы судья везде следовал впереди всех — даже дам.

— О, разумеется! Как глупо с моей стороны, я забыла! — рассыпалась колокольчиками миссис Хаббертон. — Вы ведь здесь — сам король, не так ли? Простите меня за оплошность. Полагаю, мне следовало сделать реверанс, когда я вошла в комнату?

Барбер уже вышел, и его голос донесся через дверной проем:

— Лично я не придаю значения подобным вещам, но кое-кто из моих коллег…

Обед был весьма обильным. Нормирование продуктов пока еще только предстояло, а повариха миссис Скуэр была воспитана в традициях, которые не могло поколебать столь ничтожное обстоятельство, как какая-то война. Миссис Хаббертон, которой домашнее хозяйство представлялось нескончаемым кошмаром, не переставала щебетать, с завистью и возбуждением изучая меню. Она Видела там замаскированные своеобразным французским языком миссис Скуэр fillets морского языка, cutlets из ягненка, оладьи, какие-то непереводимые пряные закуски, и ее глаза искрились детским восторгом.

— Четыре блюда на обед! — восклицала она. — И это в военное время! Настоящее пиршество!

Как обычно, слишком поздно она сообразила, что сказала нечто неуместное. Ее муж покраснел, капеллан неловко закашлялся. Судья резко поднял брови, так же резко опустил и, набрав воздуха, собрался было заговорить.

«Сейчас опять будет рассказывать о своих коллегах», — подумал Петтигрю и от отчаяния прибег к спасительной иронии, по обыкновению сболтнув первое, что пришло ему в голову:

— Четыре блюда Апокалипсиса, так сказать.

Тишина воцарилась за столом достаточно надолго, чтобы он успел сообразить, что более неудачную шутку выдать было трудно. Правда, маршал не удержался в первый момент от смешка, но тут же подавил его под осуждающим взглядом судьи. Миссис Хаббертон, которой шутка и была предназначена, сделала вид, что ничего не поняла. Капеллан выглядел профессионально оскорбленным. Высокому шерифу воротник показался еще более жестким, чем всегда.

В продолжавшемся тяжелом молчании его светлость, пользуясь своей королевской прерогативой, первым положил себе рыбы и многозначительно сказал:

— Дайте припомнить, Петтигрю: это вы поддерживаете обвинение в деле об убийстве сегодня во второй половине дня?

(«Чертовски же хорошо знает, что не я», — подумал Петтигрю. Прошло уже довольно много времени с тех пор, как Генеральный прокурор обнародовал все назначения на Южное турне, и тайные надежды Петтигрю на то, что Барбер не будет иметь к нему ни малейшего отношения, рухнули.) Вслух он лишь учтиво сказал:

— Нет, судья, обвинение возглавляет Фродсхэм. Младший у него — Флэк. Быть может, вы имели в виду Истберийское дело, по которому я выступаю защитником?

— Ах да! — ответил судья. — Это в рамках защиты неимущих обвиняемых, не так ли?

— Именно так, судья.

— Прекрасная система, — продолжил Барбер, повернувшись к миссис Хаббертон. — В наше время она позволяет неимущим получить юридическую помощь даже квалифицированного юриста за счет государства. Правда, боюсь, — добавил он, — что установленные гонорарные ставки прискорбно неадекватны. Думаю, то, что вы взяли на себя такое дело, свидетельствует о великом бескорыстии с вашей стороны, Петтигрю. Едва ли оно при столь низком вознаграждении стоит вашего времени и усилий, между тем как вы, без сомнения, могли бы зарабатывать гораздо более существенные суммы, защищая других клиентов.

Петтигрю поклонился и вежливо улыбнулся, но глаза у него остекленели от злости. И вся эта тяжеловесная ирония по поводу его хилой и продолжающей сокращаться практики — в отместку за всего лишь незначительную шутку! Как типично для этого человека. Истберийское убийство было делом весьма сложным и способным привлечь довольно широкое внимание даже в разгар войны. Петтигрю ожидал, что оно принесет ему желанную известность, которая, быть может, даже перешагнет границы Южного района. Теперь сердце у него упало, потому что он осознал: Барбер вполне может устроить так, чтобы оно превратилось в очередную бурю в стакане воды. Интересно, подумал он, могут ли его клиента повесить только потому, что судья имеет зуб на его защитника?

Барбер между тем продолжал витийствовать:

— Нет сомнений, что эта система представляет собой усовершенствование по сравнению с прежними временами. Но я не знаю, что бы подумал о ней кое-кто из моих предшественников судей. Они могли бы найти нечто весьма нелогичное в действиях государства, которое, решив предъявить человеку обвинение в правонарушении, в то же время платит кому-то, кто должен убедить жюри в его невиновности. Думаю, они сочли бы это проявлением той сентиментальности, которая во многих сферах стала весьма общим явлением.

Полковник Хаббертон пробормотал что-то одобрительное. Как многие другие честные люди, он жил модными словечками. «Сентиментальность» в его голове ассоциировалась с «большевизмом», и понятия эти означали корень всех зол; мало какие реформы, социальные или политические, не могли, с его точки зрения, быть подведены под эти «рубрики».

— Возьмите, например, этот шум по поводу смертной казни, — сказал судья, и разговор, который уже грозил превратиться в монолог, моментально стал общим. Каждому было что сказать насчет смертной казни. По этому поводу у всех всегда есть что сказать. Даже маршал привел некие плохо переваренные воспоминания о том, что однажды сказал по этому поводу некто, выступая на заседании студенческого научного общества. Только Петтигрю хранил молчание, имея на то свои основания. Он прекрасно понимал, что его очередь еще настанет, причем ждать осталось недолго.

— Сентиментальность — это недуг, который особо поражает молодежь, — заметил судья. — Петтигрю, например, был яростным противником казни через повешение. Не так ли, Петтигрю?

— Я и теперь им являюсь, судья.

— Боже-боже! — Барбер сочувственно поцокал языком. — Как трудно иные расстаются с юношескими иллюзиями. Лично я, вместо того чтобы отменять смертную казнь, выступил бы за расширение ее применения.