Дерек разрывался между желанием спросить, почему жена судьи Фосбери «не в счет», и ощущением, что настал трудный момент поставить Бимиша на место. Гордость взяла верх над любопытством.
— Бимиш, — сказал он, — не думаете ли вы, что я стану обсуждать с вами леди Барбер?
— Я не обсуждаю ее светлость, — с некоторым высокомерием ответил Бимиш. — Я обсуждаю резиденцию в Уимблингэме. Именно она всех нас напрягает, вскоре вы и сами испытаете это на себе. Я лишь говорю, что со стороны судейской жены несправедливо по отношению к маршалу, секретарю судьи, не говоря уж о домашней прислуге, навязывать свое присутствие в такой резиденции.
— Насколько я понимаю, — сказал Дерек, — вы хотите сказать, что там некомфортабельные условия, но все же не понимаю почему…
— Вы же слышали, ее светлость сама сказала, что они паршивые, — перебил его Бимиш. — Останемся при этом определении, чтобы не выразиться покрепче. Не в этом дело — во всяком случае, не только в этом. Чего вы еще не знаете, мистер Маршалл, так это того, что в этой резиденции есть только две приличные спальни и одна относительно сносная.
Теперь загадка разрешилась, а вместе с этим стали понятны и жалобы Бимиша, и мрачность Сэвиджа, и немое отчаяние Грина. В холостяцком укладе, который стал нормой для Уимблингэма, большая из двух приличных спален, естественно, отводилась судье. Другую занимал его маршал. Следующий по иерархии, секретарь, получал ту, которую Бимиш охарактеризовал как «относительно сносную». Дворецкий и слуга маршала делили между собой наименее привлекательные оставшиеся комнаты. Теперь же, когда одну из двух лучших комнат придется отвести ее светлости, остальные домочадцы будут вынуждены каждый спуститься на одну ступеньку вниз. Дерек вытеснит Бимиша из спальни второго класса, Бимишу, в свою очередь, придется довольствоваться той, которая едва ли была по рангу и Сэвиджу, и, наконец, Грин, изгнанный Сэвиджем, должен будет искать какую-нибудь собачью конуру под самой крышей, где никто не жил с тысяча девятьсот двенадцатого года. За отклонение от прецедента в любой сфере отправления правосудия приходится платить.
Случай Фосбери, как узнал Дерек, никоим образом не ослаблял цепочку домашней иерархии, которая теперь будет грубо разорвана. Причина состояла в том, что эта исключительно привязанная друг к другу, несмотря на преклонный возраст, пара никогда не изменяла привычке спать в одной постели. Так что присутствие леди Фосбери ничего не меняло в режиме постоя.
— Конечно, они были старомодны, — прокомментировал Бимиш. — Он даже не требовал для себя отдельной гардеробной. Да что там, мне говорили…
Он пустился в подробности на удивление интимного свойства. Дерек как-то против собственной воли увлекся ими настолько, что совершенно забыл на время о вопросе, озадачившем его в самом начале разговора.
Вспомнил он о нем лишь перед сном: откуда Бимишу известно, что леди Барбер назвала уимблингэмскую резиденцию паршивой?
Ничто в Англии не свидетельствует о крепости местных властей лучше, чем жилищные условия, предоставляемые выездным судьям его величества в графстве Уимблшир. В каждой резиденции на маршруте, равно как и во всех аналогичных заведениях, имелась книга, в которой обязательно расписывался каждый приезжий судья, и каждому предлагалось оставить в ней свой комментарий по поводу местного гостеприимства. На протяжении последних лет тридцати судьи охотно принимали это предложение, и все их комментарии, без исключения, имели один и тот же смысл. Их протесты, выраженные в широком интонационном диапазоне: от сварливого ворчания, через горький сарказм к откровенной брани, — могли бы составить интересный вклад в «литературу брюзжания». И тем не менее в течение всех этих тридцати лет власти Уимблшира с истинно британской стойкостью успешно противодействовали настоятельным требованиям своих высоких гостей. Следуя духу, вдохновлявшему уимблширских воинов насмерть стоять против Старой гвардии при Ватерлоо, они отражали массированные атаки едва ли не всех сил Отделения королевской скамьи Высокого суда. В 1938-м году тем не менее их сопротивлению, судя по всему, пришел конец. Государственная власть нанесла последний, неотразимый удар: был издан указ, согласно которому Уимблингэм исключался из списка ассизных городов, если там не будут обеспечены подобающие условия для судей его величества. Его древний статус и знаки отличия должны были быть отняты у него и переданы ненавистному сопернику — городу-выскочке Подчестеру. Члены местного совета скрепя сердце приготовились к сдаче. После ставших знаменитыми долгих дебатов городской совет принял вражеские условия. За несусветную цену было куплено и расчищено место для застройки, наняты самые дорогие архитекторы и даже уже заложен фундамент будущего здания, когда во второй раз в истории пруссаки вышли на поле брани; ход местной битвы еще раз изменил направление. Как минимум на период войны в гостевой книге Уимблингэма было зарезервировано еще несколько страниц для потока поношений.
Тем, что им так долго удавалось успешно держать оборону, власти Уимблшира были в большой степени обязаны тому факту, что здешняя резиденция не представляла собой отдельного здания, а являлась частью большого строения, в котором находились также зал заседаний городского совета и суд, где и происходили выездные сессии. Это была живописная громада. Покоясь на основании, которое считалось романским, со стенами, каменная кладка которых была неоспоримо нормандской, здание неоднократно перестраивалось и латалось в соответствии со вкусами и нуждами последующих поколений, пока в конце семнадцатого века некто, кого местная традиция твердо, но ошибочно именует Реном, не замаскировал всю эту эклектику очаровательным фасадом, который теперь украшает центральную площадь города. С тех пор, если не считать оснащения скромной ранневикторианской водопроводной системой, никаких конструктивных изменений здесь никогда не производилось, и за аккуратной ренессансной ширмой скрывался лабиринт переходов и лестниц, ведущих ко всевозможным кабинетам и залам, а также к тому самому жилому помещению, которое и являлось объектом стольких гневных меморандумов.
Дерек гордился тем, что при необходимости умел сохранять хладнокровие, но когда Грин распахнул дверь его комнаты и, не произнеся ни слова, многозначительным взглядом показал на то, что открывалось за нею, он от ошеломления не смог сдержать испуганного всхлипа. Это была мрачная, запущенная комната, вытянутая в длину, со слишком высоким для такого маленького помещения потолком. Освещалась она лишь маленьким слуховым оконцем, из которого, встав на цыпочки, он увидел находившуюся прямо под ним трамвайную остановку, что объясняло тот металлический скрежет, который оглашал комнату. Зловещие пятна сырости покрывали потолок, а провисший матрас из металлической сетки устало-протестующе заскрипел, когда Дерек неосмотрительно потрогал его рукой. Припомнив, что это была комната, которую Бимиш охарактеризовал как «сносную», он вздрогнул, представив себе еще более бедственные стадии дискомфорта, коим были обречены нижестоящие домочадцы.
Покидая комнату, Дерек — что было неизбежно — свалился с двух ступенек, которые, начинаясь прямо от порога, вели в темный коридор. Придя в себя, он проследовал дальше и спустился еще по трем-четырем ступенькам, выводившим в более широкий коридор, куда открывались двери главных комнат резиденции. Этот коридор, видимо, служил и другим нуждам. Первая дверь, куда он заглянул, вывела его на балкон для публики, нависавший над залом суда, вторая — в помещение, которое некогда было комнатой Большого жюри, а теперь, похоже, использовалось как склад детских респираторов. И наконец, идя на звук голосов, он добрался до гостиной. Там, в обстановке, которая мало изменилась с тех пор, как комната была изначально обставлена в год Всемирной выставки[29], он нашел леди Барбер в приподнятом, на удивление, настроении.
