Экскаватор вгрызается в старую землю. Ковш поднимает вместе с землей гнилые бревна, камни в полуистлевших корзинах, человеческие скелеты, связанные проволокой по нескольку штук вместе.

— Что это?.. Подождите, подождите!.. — и Павел Иванович останавливает экскаватор. Отирая лицо платком, он растерянно говорит Османову:

— Лет сорок тому назад здесь произошло ужасное событие. Вы должны были о нем слышать. Вы ведь из Хусая…

— Да.

— Делили воду… Это было мое первое знакомство с водой в быту…

— Да. Вы стояли вот там, — говорит Османов.

— Что? — Глазами, омертвевшими от ужаса, глядит Павел Иванович на Османова.

— Вы стояли вот там, — повторяет Османов. — А я прыгнул в воду спасать отца… здесь вот…

— Кто вы? Боже мой, кто вы?..

— Я сын одного из этих Тохтасынов…

Павел Иванович закрывает глаза.

— Жизнь наша прошла для того, чтобы снова вернуться к началу, но пришла иной, удивительной, — говорит Османов.

— Мы с вами вернулись к сухим костям, чтобы успокоить их водою счастья. Наша с вами вода влилась в историю.

Расстроенный воспоминаниями, расстегивает Османов низкий ворот своей украинской рубашки и открывает грудь, исполосованную глубокими шрамами.

Павел Иванович узнает в Османове маленького Османа.

— Так вот когда мы с вами встретились, друг мой, — говорит он.

— Мы с вами и не расставались, профессор! Каждый по-своему искали мы дорогу к молодости, которая была бы другой, чем наша… Опустите ковш! Бережно положите кости мучеников!.. Здесь мы построим памятник борцам за народную воду, борцам, мученикам и жертвам ее!

Османов берет Павла Ивановича под руку, и они идут, как братья, смахивая пальцами слезы со щек.

— Ту воду никак нельзя было и поделить теми старыми средствами, — говорит Павел Иванович.

— Да. Нельзя. Мы построили социализм и вернулись с вами на места ужаса, чтобы по-своему закончить то, что не могла закончить их жизнь.

— Слушайте, Османов! Я гораздо старше вас — и старше, и наивнее, и в общем так далее… Но раз возвращаемся к молодости — надо к ней возвращаться всем своим существом… Понимаете вы меня?

— Я чувствую вас.

— Ну, и что скажете?

— Вам давно-давно пора стать коммунистом.

— Давно-давно — не значит ли это, что уже поздно?

— Если в нашем распоряжении хотя бы один только день жизни — мы обязаны и этот день прожить всей душой!..

Павел Иванович входит в свою палатку.

Анна Матвеевна плачет, сидя на походной кровати.

— Что, и у вас какие-нибудь воспоминания? — хмуро спрашивает ее Павел Иванович.

Та отмахивается.

— Хоть в партийном порядке дело рассматривай! — говорит она со вздохом.

— Это о ком же?

— Да об Юсуфе этом. Шалава, истинный бог, шалава!.. Голодранцем был, так Фомушку только и смущал, только к себе и сманивал. Вывели человека в люди, так теперь — ах, извиняюсь, жить негде.

— Это любовь, Анна Матвеевна! — говорит вошедшая в палатку народная артистка Халима Насырова.

— Оставьте, пожалуйста. Откуда это видно? — недружелюбно спрашивает ее Анна Матвеевна. — В наше время…

— В ваше время вы вот девушкой и остались, — говорит Павел Иванович.

— Им сейчас делать нечего — вот они и любить разучились. Это такие люди — будет аврал, шторм, прорыв, катастрофа, они тут и устроятся. Любят, чтобы у них все сразу, все вместе, то и другое. Жалко, нигде прорыва нет, чтоб их послать!.. Там бы все и устроилось…

— Нет, все-таки некрасиво вышло. Разговоров не оберешься, а толку нет, — не соглашается Анна Матвеевна.

— У кого нету, у кого есть, — и в палатку входит Ризаев, здороваясь со всеми.

— Профессор-ака, аукцион хотим маленький делать завтра.

— Какой аукцион?.. И что это вы все слова перепутали?.. Аукцион?

— Ну, торги называется… Фатьму продавать надо…

— Какую Фатьму продавать? — встает Анна Матвеевна.

— Подожди, подожди… Я по-другому скажу — Юсуфа покупать будем. Аукцион! Кто больше даст — тот к себе забирает. Жить им негде, дома нет, кишлака нет, сада нет. Такой работник! О! — и он выставляет большой палец. — Иначе, как торги, не выходит!

На участке колхоза «Руки прочь» доделывают последние метры. Председатель колхоза ободряет народ:

— Кто первый закончит, тому, говорят, артистку выдадут. Такой разговор сегодня был.

— А моя старуха кому пойдет? — едко спрашивает старик.

— Э-э, не лично, не лично!.. Колхозу дают, отец!

— Я всегда говорил: с этой водой одна забота, — тихо шепчет старик соседу. — Артистку дают, думаешь, зачем?.. Чтобы ей театр построить. А театр зачем?.. Чтобы там концерты давать, кто отстал или там что-нибудь еще… Покою от этого не будет.

Вдруг он роняет кетмень, сердится.

— Что с тобой?

— Сердце зовет лечь.

— Ты! Зря отпустивший бороду! — бежит к нему председатель. — Цифру ломаешь!

Старик машет рукой.

— Ну вас! Им тоже надо дать немножко работы, — кивает на санитаров. — Их цифра совсем в хвосте стоит.

— Ты человек, преисполненный большой хитрости! — говорит ему председатель. — Если больной, зачем пошел?

— Красиво поешь, а песни нет, — отвечает старик. — Если из-за одной артистки театр строить, может из-за одного меня больницу построят. Кто знает?..

И вот собирается пышный народный той. Расчищена огромная поляна. Врыты столбы вокруг нее. На столбы поднимают свернутые ватные халаты, смочив их керосином. Это освещение. «Администратор» тоя — Ризаев — верхом на коне распределяет места по кругу.

Длинным шестом указывает он места колхозов.

Первые ряды ложатся, вторые сидят на корточках, третьи — на ящиках, четвертые стоят, пятые и дальше — на автомобилях и арбах.

Амфитеатр из человеческих голов.

Собираются карнаиры, певцы, дойриеты (играющие на бубнах).

Публика возбуждена.

Тихий радостный вечер Узбекистана нежно переходит в сумерки цвета красного вина, слегка разбавленного водою.

Идут повара и поварихи с мисками. Над ними плакат:

«Шурпа колхоза Молотова».

Несут блюдо с пловом. Мальчуган гордо поднял плакат:

«Плов колхоза 1 Мая».

Бежит, ощетинившись железными шампурами, вереница людей, ведомая флагом:

«Шашлык колхоза Красная заря».

Участники пира усаживаются в круг.

— Легче два канала сделать, чем такой той организовать, — ворчит старик в новых калошах, гордо прицепивший листок бумаги с надписью «История болезни». Он ни за что не хочет, чтобы его обвинили в мнимой болезни.

Добрых двадцать тысяч составили круг, вспыхнули халаты на столбах, и вот на круг выбегает в старинном малиновом хорезмском костюме, похожая на сказочную птицу, Тамара Ханум.

Дойры взлетают вверх в руках музыкантов. Быстрые тонкие руки их как бы ловят готовый звук в воздухе и подбрасывают его на бубнах.

— Это Тамара Ханум, — кто-то говорит старому щеголю в калошах.

— Что я, слепой? — недовольно огрызается старик.

Молодые ребята, сидящие в первом ряду, снимают с халатов шелковые пояса (а у них поясов по пять) и расстилают их перед собою. Каждый хочет, чтобы она сплясала на его платке — в этом много славы.

Юноши распахивают халаты и бьют ладонями в сердце. Словно рассекая грудь, протягивают они к танцовщице руки, как бы держа в них живое биение страсти.

— Не уменьшайся! Будь нашей! — звонко кричат они.

…Выходит в круг соловей Азии — Халима Насырова. Она еще не начала петь. Она ищет кого-то.

— Это сама Халима, — говорят старику в калошах.

— Что я, глухой? — отзывается он.

И она начинает. Нет для узбека большей радости, чем слушать бегущую воду, но Халима — как сказочная река. Она поет хрустальным голосом воды.

Опять снимают юноши пояса, и уже весь круг покрыт шелком.

Тот, на чей платок ступит она, от радости и почета не знает, куда себя девать.

Но Халима глядит на Юсуфа.