Ишан невесело отвечает ему:

— Тяжело жить одному. Народ — в одну сторону, мы — в другую.

— Чтоб тебя уважали, много народу не надо, — отвечает гнусавый. — Накорми пловом сто человек — вот тебе и народ. Деньги есть? Купи жену молодую. Купи две. Потом в Иран поедем, баб продадим, новых купим.

Дети играют перед кинотеатром в «Александра Невского».

Вдруг подслеповатый басмач хватает ишана за руку:

— Хамдам вернулся!.. У-у, большое дело получится…

А Хамдам проходит, никому не кланяясь и все более теряя воинственный вид. Люди избегают его. Ему неприятно.

Опираясь на костыль, на арбу взбирается старик из уборной, вагона и говорит всей площади:

— Скоро в Москве съезд большевиков будет. Каждый свое дело в подарок Сталину привезет. Потом все вместе обдумают одно общее дело. Политика называется. У нас тоже так. Одни у нас хлопок сеют, другие — хлеб, третьи — рис. А общее дело у всех одно — вода… Живем мы на земле, а чтобы вперед итти, нам вода нужна. Сильный народ еще больше силы хочет. Это политика называется. Если народ топнет ногой о землю — землетрясение будет, вздохнет — ветер будет… — продолжает он. — Османов приехал. Пойдем к нему, скажем — пусть инженеры черту на земле проведут, путь воды нарисуют. И больше мы от них ничего не хотим. Пусть только путь раскроют — все сами сделаем.

Ишан кричит:

— А техника? Цемент, железо есть?

Старик отвечает:

— У меня сын цемент делает, говорит — никакой в этом хитрости нет. Прошу вас, отдаю сына на общее дело, пусть всем цемент делает. Иногда так бывает — сладит народ песню о своей мечте, а потом лет через сто — двести из мечты жизнь делает. А иногда и так бывает — построит человек хорошее что-нибудь и сам обрадуется. Еще и песни нет, а дело готово. Так тоже очень хорошо иногда бывает.

К группе подходит Османов. Ахмет Ризаев, стоя на грузовике, в отчаянии бросает на землю тюбетейку:

— Обогнал! И кто обогнал? «Руки прочь»! На первом месте от хвоста сидит, а тоже лезет!

Османов берет слово:

— Большое дело тем хорошо, что его надо быстро делать, — говорит он старику. — Вы, отец, хорошо сказали. Люди должны мечтать, большевики — тем более. Мы люди особого склада. Мы родились от тех, кто всегда мечтал о будущем, всегда смотрел вперед и впереди искал то, что ему нужно для сегодняшнего… Маркс видел образ грядущего мира. Ленин предвидел нас, а Сталин видит тех, кто придет нам на смену. Большевики всегда так живут: у них всегда лет на пятьдесят, на сто вперед глядят. Сила есть? Охота есть? Значит, все есть. Пойдем обдумаем, напишем товарищу Сталину.

— Нет! Нет! Нет! Не надо! — раздаются крики. — Это еще обсудить надо.

— Надо сначала сделать — потом доложить, — советует старик оратор. — Колхозы у нас крепкие, народу скучно без большого дела. Слабые были бы — не решились. А сильным все можно…

Трудности, о которых никто ничего не знает, пугают многих.

— Кто хочет — пусть делает!

— Добровольно надо! — раздаются голоса.

— Это не война, чтобы всем итти! У кого воды мало — пусть идет!

И народ начинает разбиваться на группки.

Но тут, стоя на грузовике, как на трибуне, в круг людей въезжает тучный Ахмед Ризаев, председатель колхоза имени Молотова.

— Кто сильный — тот сразу себя показать может, — самодовольно говорит он. — Дай путь воды, двести мужчин с кетменями завтра выйдут, сам кормить их буду. Я первый колхоз в районе, я везде первый буду.

— Я тоже не хвост своего района, — возбужденно кричит подбежавший председатель колхоза имени Буденного. — Я тоже двести мужчин дам с кетменями, тридцать арб, чайхану, два оркестра. Мои колхозники нигде своих лиц не теряли. Пожалуйста, пиши в протокол.

— Э-э! Что делают! Что делают! — раздается в народе. — Миллионеры дерутся!

Хамдам стоит в отдалении. Лицо его печально и серьезно.

Слепой старик, может быть нищий, ведомый старухой, торопливо входит на площадь.

— Что решили? — спрашивает он, натолкнувшись на Хамдама.

— Отец, я человек новый в этих местах.

— Голос твой что-то помню… Хамдам?.. — И слепой, отшатнувшись, стремится прочь.

Подслеповатый басмач и ишан наблюдают за сценой издали.

— Связь установил, — коротко замечает басмач. — Большое дело будет. Он знаешь, какой человек? В Соловках был. На «Волга — Москве» был.

…Возбуждение нарастает.

К тщедушному председателю колхоза «Руки прочь», сидящему в чайхане со стариком в фетровой шляпе, подбегает комсомолец.

— «Молотов» и «Буденный» по триста кетменей дали, по тридцать арб, кино, оркестр…

— Куда дали, сынок? — растерянно спрашивает старик в фетровой шляпе. — Э-э, мы лицо свое потеряли! Давай, давай скорее, — торопит он председателя.

И, не входя в существо дела, дожевывая палочку шашлыка, председатель говорит:

— Какое у них кино!.. Пойди скажи, ставим, что они ставят, да еще театр из центра… Псс!.. Четыре доктора еще можем!

Парень убегает, и старик в фетровой шляпе спрашивает председателя:

— А для какого дела театр, председатель-ага?

— Секретное дело. Нельзя сказать. Сам еще не знаю. Но если люди идут — и я иду.

— Это правильно, — одобряет старик. — Самое главное в таких делах — лица своего не потерять.

А в это время на площади председатель колхоза имени Молотова кичливо кричит председателю колхоза имени Буденного:

— Мы еще ни разу не болели, чтоб нам у твоего доктора лечиться! До конца дыхания моего дойду, а первый останусь.

Страсти разгораются, растет возбуждение, и никто не обращает внимания на человека, со звонком в руках обходящего площадь.

Тогда Османов приказывает вынести из кинотеатра наружу столы, покрытые красным сукном, и стулья.

Стулья подставляют прямо под говорящих и спорящих людей. Люди не замечают, что сели, и все спорят, и все кричат.

Чайханщик кричит соседу-парикмахеру:

— «Первое мая» лицо потерял!

— Ну? — и парикмахер вместе с недобрившимся клиентом несутся на середину площади.

— Эх, люди, люди! — бормочет парикмахер. — Что ж теперь будет?

И недобритый Хамдам вливается в толпу.

В темном кабинете профессора звонит телефон. Босой, в одном белье, вприпрыжку подбегает он к телефону:

— Да, да, да… Ну, кто же это звонит в такую пору?.. Надо же совесть знать… А-а! Я, конечно, очень рад. Не ожидал, — то раздраженно, то удивленно, то, наконец, почтительно произносит Павел Иванович, переминаясь с ноги на ногу на холодном полу.

— Нет, нет, очень удобно, — вежливо отвечает он в трубку, шаря одной рукой вокруг себя, и, найдя какой-то проект, подбрасывает его себе под ноги.

— Можно ли построить?.. Мгм! Все можно. Отчего же. Были бы деньги… Ах, ну да, ну да, это, конечно, дело ваше…

Османов говорит по телефону в зале, переполненном представителями колхозов. Все следят за разговором по лицу Османова, который сигнализирует залу глазами о ходе беседы.

Павел Иванович присел на корточки над планом, лежащим под ногами, и водит по нему пальцем.

Немного погодя он стоит уже на стопке книг, потом ногой придвигает к себе столик с чайником и чашками и, отодвинув чайник в сторону, ложится на стол и покрывает себя планом. Он все еще разговаривает. За окном заметно светлеет.

— Народ? Мгм! Народ всегда был, знаете, а воды у него никогда не было… Могу ли я взять на себя ответственность? Дайте минутку подумать.

Он поднимает голову, закрывает глаза, оглядывает книги и проекты и говорит:

— Я стар и потому могу рискнуть. Мне уж бояться поздно.

Медленно кладет трубку, долго водит пальцем по плану, потом закрывает лицо руками и так засыпает.

Утром дверь в кабинет отворяется. Анна Матвеевна с чашкой чая в руках со страхом оглядывает комнату.

Видит пустую постель. Стопку книг у телефона. И старика на столе рядом с чайником.

— Доездился, Павел Иванович, — произносит она со слезами.