– А потом?

– Приеду сюда. Все, чем владел Жан-Ламбер, сейчас принадлежит Доминику. Кроме того, Новый Орлеан – это мой дом.

– Но тебе здесь не разрешат практику.

– Нужно бороться. Кто-то должен быть первым, чтобы заставить их изменить мнение.

Наступила тишина, нарушаемая только стрекотом кузнечиков и шумом дубовых листьев под порывами теплого ночного ветра.

– Мой французский не очень хорош, – произнес Зак через какое-то время странно охрипшим голосом, – но я подучу его. Война не может продолжаться бесконечно.

Откинув голову, Эммануэль посмотрела в его лицо. На какое-то мгновение она затаила дыхание.

– Ты хочешь переехать в Париж, а потом ради меня вернуться сюда, чтобы жить здесь?

– Да, – просто сказал Зак. На секунду на его щеке заходил желвак. – Я люблю тебя, Эммануэль, и клянусь…

– Не надо. – Она приложила пальцы к его губам. – Скажи мне, какое свое качество, о котором ты никогда мне не говорил, ты считаешь самым худшим?

У него от удивления округлились глаза, затем он нахмурился, словно обдумывая ее слова.

– Помнишь, я рассказывал тебе, что мой отец – морской капитан? – сказал он, наконец. Она чувствовала пальцами движение его губ. – Но, ты не знаешь, что моя семья владеет корабельной компанией.

– Разве это плохо?

Он поцеловал ее пальцы.

– Ее основал мой прапрадедушка. Он сделал состояние на перевозке рабов из Африки на Карибские острова.

– Этот грех лежит на нем, а не на тебе.

– Но я думаю, что ты должна знать об этом до того, как выйдешь за меня замуж.

Она покачала головой.

– Ты не спросил о моей самой худшей черте.

В уголках его глаз появились морщинки, словно от улыбки.

– Ладно. И что это?

– Я лгала тебе, – произнесла Эммануэль, обнимая его за шею.

– И много раз. – Он обнял ее за талию. – В чем конкретно ты хочешь признаться?

– Когда я сказала, что не люблю тебя, я была неискренней. Я не могу жить без тебя.

Зак наклонился к ней и чуть слышно прошептал в ухо:

– Это все, о чем я мог только мечтать.

Он поцеловал ее в губы так мягко и нежно, что у нее на глазах выступили слезы.

Ступеньки лестницы, ведущей на чердак дома на Сент-Чарлз-авеню, были узкими и спиралеобразными. Маленькая девочка смело шагала по ним. Резиновые подошвы ее шлепанцев чуть хлопали на изношенных, старых деревянных досках. Следом за ней шествовала бабушка, опираясь костлявой рукой на грубо оштукатуренную стену.

На верхних ступеньках девочка распахнула дверь и замерла на пороге, благоговейно глядя на кучу сломанных стульев, ламп без абажуров и старых кожаных чемоданов, с трудом различимых в неясном свете.

– Здесь, – произнесла бабушка, показывая подбородком на большой, обитый кожей верблюда чемодан в углублении стены. – Это ее.

Эммануэль – именно так звали девочку – пробежала по комнате и опустилась на колени перед сундуком, по крышке которого шли деревянные рейки.

– Похоже, в нем хранят сокровища. – Она подняла круглые от радости глаза. – Это раньше принадлежало пиратам?

– Нет. Только моей бабушке. – Путь наверх оказался труден для пожилой женщины, и она со вздохом опустилась на потрепанный стул из тростника. – Давай, открой его.

Малышка осторожно приподняла крышку, петельки скрипнули. Заглянув внутрь, девочка удивилась.

– Что это? – спросила она, поднимая черную кожаную сумку, рваную и треснувшую от времени, которая лежала на куче связанных лентами бумаг и выцветших фотографий.

Наклонившись вперед, женщина взяла сумку и улыбнулась:

– Это медицинская сумка моей бабушки. Она была одной из первых женщин, получивших разрешение работать доктором в штате Луизиана.

Девочка важно кивнула. Она слышала об этом много раз.

– Она попала в тюрьму за то, что была суф… суф…

– Суфражисткой. Она дожила до того времени, когда женщины получили избирательные права.

Эммануэль снова заглянула в сундук и на этот раз вынула большую, приклеенную к толстому картону фотографию.

– Посмотри, бабушка. Это можно повесить в передней. – Прищурившись, она повернулась, чтобы свет от покрытых пылью окон упал на выцветший снимок. – Кто эти люди?

Пожилая дама наклонилась.

– Мои бабушка и дедушка в старости. Думаю, это снимали в пятидесятую годовщину их свадьбы. Вокруг них дети, внуки и правнуки.

Восьмилетняя Эммануэль, которая была единственным ребенком, села на пол и в изумлении произнесла:

– Сколько же их?!

Бабушка улыбнулась:

– Они очень любили друг друга.

Эммануэль показала пальцем на худого человека с седой бородой, который стоял с самого краю, небрежно опираясь на костыль.

– А это кто?

– Антуан. Они звали его дядей, хотя на самом деле он был двоюродным братом первого мужа бабушки. Антуан потерял ногу на войне, но выжил.

Замолчав, пожилая женщина отложила в сторону связку старых писем с парижскими адресами и осторожно подняла выцветшую фетровую шляпу со страусовым пером и уже потускневшими золотистыми скрещенными саблями.

– Это кавалерийская шляпа моего деда, – с гордостью сказала она.

По всей видимости, Эммануэль кое о чем не рассказывали. Иначе бы она не изумилась:

– Он был янки?

– Да. Начальник военной полиции Батлера. – Женщине не требовалось разъяснять, кем был Батлер. Даже через сто лет после войны каждый школьник в Новом Орлеане знал эту фамилию. – После женитьбы на моей бабушке он вернулся в свой кавалерийский полк.

– И воевал на стороне Севера?

–. Но как только война окончилась, он приехал сюда, чтобы основать в Новом Орлеане отделение своей корабельной компании.

Какое-то время девочка молчала, разглядывая на фотографии гордую женщину, на плече которой лежала рука ее мужа.

– Я рада, что меня назвали в честь нее, – внезапно сказала Эммануэль. – Она выглядит…

Девочка помолчала, подбирая слова, чтобы описать эту волевую, вызывающую почтение женщину, урожденную Эммануэль Маре.

– Как она выглядит?

– Словно прожила счастливую жизнь. – Эммануэль подняла голову, на ее лбу от напряжения появилась морщинка. – Это так?

Ее бабушка рассмеялась:

– Да, я думаю, ты права.

До начала XX века Новый Орлеан был одним из самых опасных мест в Северной Америке. Желтая лихорадка, тиф и малярия каждый год уносили жизни тысяч людей – и, видимо, именно по этой причине город был известен своими медицинскими учреждениями. Перед войной в Луизиане был даже переизбыток имеющих лицензию докторов.

Несмотря на нездоровый климат и тяжелые условия жизни, Новый Орлеан перед Гражданской войной был большим и процветающим городом, в котором сосуществовали различные культуры. Старая испанская и французская элита, эмигранты из Европы численность населения составляла 170 000 человек. Из них только 4169 человек имели в 1860 году рабов, и среди этих владельцев были креолы, янки, иммигранты и даже свободные цветные. Почти половина из 25 000 цветных горожан были свободными. Ирландских и немецких иммигрантов насчитывалось вдвое больше, чем чернокожих. Они были дешевой рабочей силой и работали в любых условиях, – достаточно вспомнить, что более восьми тысяч итальянцев и немцев погибли во время прокладки короткого шестимильного ответвления канала Нью-Бейсн.

Возможно, что именно постоянное присутствие смерти в сочетании с уникальной смесью культур придало Новому Орлеану его особенный дух. Когда генерал Батлер 1 мая 1862 года объявил себя хозяином города, он совершенно не представлял себе; как им следует управлять. Через восемь месяцев он был отозван и уезжал из города богатым человеком, но Новый Орлеан так и остался для него загадкой.