24 января 1986 года Ельцин изложил московские проблемы в полном громов и молний двухчасовом докладе на городской партийной конференции, состоявшейся в блистательном Колонном зале Дома союзов, где проходило прощание со всеми советскими лидерами — от Ленина до Черненко, а в 1930-х годах вершились показательные сталинские суды. Свои критические наблюдения Ельцин изложил в виде притчи с более масштабным посылом. При Гришине и Брежневе в городе «сложилась обстановка парадности, выпячивания успехов и замалчивания недостатков… искаженной (правильней сказать — повернутой „как надо“) отчетностью». Болезнь, согласно Ельцину, была настолько застарелой, что даже призывы к улучшениям воспринимались «во многом… формально… вяло, несмело, даже порой трусливо». «Может быть, некоторым покажутся такие оценки слишком жесткими, — добавил Ельцин, — но рано или поздно они должны были прозвучать»[430]. Гришин, остававшийся членом Политбюро, с непроницаемым лицом сидел в президиуме неподалеку от Ельцина. Он не стал брать слово для оправданий: «…Так мы были воспитаны: не противоречить мнению ЦК, а от этого шли утверждения докладчика [Ельцина]»[431]. Гришин так и не понял, что точки зрения Ельцина и Горбачева могли быть совершенно разными. Через месяц он был выведен из состава Политбюро, в 1987-м потерял пост советника и в 1992 году умер.

Пылающие слова Ельцина из Колонного зала стали сенсацией дня в Москве. Выступление стало «сильным свежим ветром» для всей партии, сказал ему Горбачев. Ельцин добавляет: «Но сказал без ободряющей улыбки, с бесстрастным выражением лица»[432]. «С этого момента, — говорит Анатолий Черняев, прозорливый советник Горбачева по внешнеполитическим вопросам с 1985 по 1991 год, — и пошла его [Ельцина] слава». В дневнике Черняев записал, что «по духу, по слову, по подходам» эта речь знаменовала собой «действительно новые нормы жизни и деятельности». На следующий день она была опубликована в «Московской правде», и к газетным киоскам немедленно выстроились очереди[433].

26 февраля 1986 года Ельцин выступал перед делегатами XXVII съезда КПСС. Ортодокс в одном отношении, еретик — в другом, он произнес миссионерскую, напыщенную речь, в которой подверг еще более резкой критике «непогрешимость руководителей», «особые блага» и «инертный слой приспособленцев с партбилетами», тормозящие внедрение новшеств. Ельцин стал первым партийным лидером такого уровня, предложившим провести определенную ревизию политических структур («периодическую отчетность» руководителей всех уровней — от секретарей на местах до генсека) и вслух сказавшим о том, что жизнеспособность режима зависит от проведения глубоких перемен. В самокритичном завершении своего выступления Ельцин не удержался от театральности, столь хорошо знакомой жителям Свердловска. Почему он не был столь же откровенен на последнем съезде партии в 1981 году? «Могу ответить, и откровенно ответить: видимо, тогда не хватило смелости и политического опыта»[434]. Теперь же у него было и то и другое.

Приоритетом Ельцина в начале его работы в Москве стали кадровые перестановки. «У нас слишком далеко зашел консерватизм, — отметил он, выступая перед несколькими тысячами пропагандистов, проводивших линию партии в средствах массовой информации и в системе образования, в Доме политического просвещения 11 апреля 1986 года. — Городские власти занимались показухой: мы сами с усами, у нас все хорошо, мы лучшие в мире, не надо оголять Московские проблемы. Кто так продолжает думать, должен освободить место и уйти»[435]. Многие так и сделали. В первую же неделю работы Ельцин дал Владимиру Промыслову, который с хрущевских времен занимал пост председателя московского горисполкома и в политическом отношении не зависел от Гришина, полтора дня на то, чтобы уволиться. Когда Промыслов не принес заявления об уходе вовремя, Ельцин позвонил ему и сказал, что предлагает «уйти по-хорошему, а можно ведь и по-другому…»; через двадцать минут заявление уже лежало на столе. На место Промыслова Ельцин назначил Валерия Сайкина, директора ЗИЛа — крупнейшего автозавода страны. Чтобы осуществить этот замысел, Ельцину пришлось уговаривать Горбачева не назначать Сайкина министром автомобильной промышленности СССР[436]. За 22 месяца Ельцин уволил всех назначенных Гришиным секретарей горкома, две трети первых секретарей райкомов, а вместе с Сайкиным около 90 % руководителей созданной Промысловым муниципальной машины. На их места он ставил людей, лучше подготовленных технически и на 25 лет моложе; часто их приглашали по нестандартным каналам, например, как и в Свердловске, из числа директоров заводов. В Москве Ельцин был новичком, и в кадровых вопросах ему приходилось полагаться на мнение местных функционеров, но он не всегда с ними соглашался: «Он, как дикий зверь, чувствовал неточность, не ту тональность и был всегда настороже… Если на его вопрос, кого назначить на тот или иной пост, называешь фамилию сразу, на следующий же день человека назначают. Если говоришь, что надо подумать, думать начинает он сам: назначать или нет»[437].

Другим делом, которым он занялся не менее азартно, была разработка руководящих документов, определяющих позицию МГК по различным вопросам жизни города. Зачастую он использовал свердловский опыт — например, в создании молодежно-жилищных комплексов, проведении Дня города (первый прошел в сентябре 1987 года) и уличных ярмарок. В других вопросах он предпочитал иную тактику — план действий, опирающийся на выраженные в конкретных числах цели и сроки, что подчеркивало важность задачи. Он запустил в действие 26 «многоцелевых программ» по решению различных социально-экономических проблем; направил письма в 42 центральные организации с указаниями о конкретных шагах по внедрению промышленной автоматизации и наращиванию производства товаров народного потребления; потребовал закрытия 39 ненужных исследовательских институтов и лабораторий; распорядился о сокращении выдачи разрешений на привлечение иногородней рабочей силы (так называемых лимитчиков, то есть низкоквалифицированных рабочих, набираемых за пределами Москвы по выделенному властями лимиту в условиях действовавшего тогда фактического запрета на прописку в столице иногородних), что должно было ослабить проблемы с жильем в столице. Ельцин донимал Политбюро и Совет министров требованиями о выделении тонн мяса, рыбы и других продуктов; выступая в Моссовете, он настаивал на принятии более значительных обязательств и напряженных планов[438]. На высшем уровне ельцинское давление вызывало дискомфорт, но ничто не предвещало принципиального раскола[439]. Когда Сайкин на заседании бюро горкома рассказал о планах расширения московского метро и, в соответствии с распоряжением Политбюро, об обеспечении к 2000 году каждой московской семьи отдельной квартирой, Ельцин выхватил свой карандаш, перечеркнул цифры Сайкина и написал свои, обозначив гораздо более жесткую задачу: квартиры для всех к 1995 году и на треть больше новых линий метро. Сайкин не мог поверить собственным глазам[440]. Выполнить ельцинские требования было бы крайне трудно даже в самых благоприятных обстоятельствах. Большинство этих целей так и осталось на бумаге, поскольку советская, а затем и российская экономика перешла в свободное падение, и не было достигнуто даже после отставки Ельцина в 1999 году.

Ельцинский популизм, зародившийся еще в Свердловске, в Москве расцвел пышным цветом. Он продолжал традицию спонтанно дарить часы (телохранитель Коржаков для этой цели специально носил в кармане несколько про запас), но любимым его занятием стали поездки на общественном транспорте и посещение проблемных точек. Поездки были делом хорошо отрепетированным и представляли собой непродолжительное путешествие на метро, автобусе или трамвае — две-три остановки. В назначенном месте, будь то магазин, рабочая или студенческая столовая или стройплощадка, Ельцин внезапно появлялся на своем служебном автомобиле; он свободно и шутливо общался с толпой; если обнаруживались факты коррупции или мошенничества, виновные тут же получали нагоняй, а то и лишались работы. Продавцы продовольственных магазинов в центре города научились красиво выкладывать в витринах разнообразные товары. Зная об этом, Ельцин предпочитал отправляться подальше от избитых троп, заставляя охранников прикладывать массу усилий, чтобы организовать безопасный проезд первого секретаря к выбранным им местам[441]. Как напишет в 1989 году журналист Виталий Третьяков, эти поездки напоминали вылазки в Багдад халифа Гарун аль-Рашида из сказок «Тысячи и одной ночи» в одежде простого подданного, что вселяло в жителей города уверенность в том, что правитель знает об их проблемах и сострадает им[442].