Ельцинская аллергия на любую партию вполне соответствовала его стилю работы и управления — интуитивному и харизматичному, а не рассудочному и опирающемуся на институты. Как и в случае с его нежеланием заниматься пропагандой необходимых России перемен, он слишком сильно старался избавиться от всего, что напоминало бы тоталитарное прошлое. Порой, когда он видел спасение в обращении непосредственно к народу, бессменная партийная машина могла ставить ему палки в колеса. Но партия могла работать и в интересах лидера — формировать бренд, с которым граждане могли бы отождествляться, делить ответственность за принятие государственных решений и служить генератором и хранилищем идей. Без собственной партии Ельцину, как пишет Олег Попцов, было трудно дать ответ на вопрос: «С кем президент?»[1300]. Шарль де Голль, который пренебрежительно называл Четвертую республику «режимом партий», разделяющим общество, в своей Пятой республике сумел оценить преимущества, даваемые ему Союзом за новую республику — объединяющей, пропрезидентской квазипартией. Ельцин в России к такому выводу так и не пришел.

Кто же поддерживал Ельцина к тому моменту, когда локомотив избирательной кампании 1996 года тронулся в путь? Опросы общественного мнения, проведенные в 1995 году, показали, что болельщиков у него почти не осталось, и лишь 5 % граждан высказывали твердую решимость голосовать за Ельцина, если он решит баллотироваться[1301]. Наблюдатели часто говорили, что у него нет никаких шансов на успех, и предсказывали победу Геннадия Зюганова и КПРФ. Доминирующая в то время позиция отразилась в февральском заявлении Егора Гайдара: «Какие возможные коалиции тут ни придумывай, трудно представить, чтобы президент победил»[1302]. Но опросы также показывали, что значительная часть электората пребывает в нерешительности и почти 40 % россиян относится к Ельцину амбивалентно: они разочаровались в нем, но не были настроены сильно против, надеялись на то, что в будущем он сможет работать лучше, или просто предпочитали его возможной альтернативе, из всех зол выбирая наименьшее. Такие результаты и двухэтапный формат голосования оставляли возможность того, что в процессе предвыборной кампании Ельцину все же удастся перетянуть на свою сторону достаточную для избрания часть граждан[1303].

Окончательное решение баллотироваться на второй срок Ельцин принял в конце декабря 1995 года, в тот момент, когда его политические попутчики потерпели поражение на парламентских выборах, а сам он только что перенес третий инфаркт за полгода. Наина Иосифовна и дочери начинали плакать от одной только мысли о возможности его повторного выдвижения. Врачи говорили, что тяжелейший избирательный марафон может убить его или сократить ему жизнь и превратить в инвалида[1304]. Но Ельцин и на этот раз пренебрег мнением родных и медиков.

Его мотивы, как всегда, были путаными. С политической точки зрения, его главным врагом стали столь неприятные ему неокоммунисты; именно они получали в руки все козыри в случае, если он не сможет встать и сразиться с ними. «Мысль о том, что я… буду способствовать приходу к власти коммунистов, показалась нестерпимой», — написал он в мемуарах[1305]. В личном плане из-за того, что шансы его оценивались столь неоптимистично, брошенный ему вызов казался особенно достойным. Когда после Нового года Ельцин собрал сотрудников, чтобы сообщить им о своем решении, он отказался принять сообщения о том, что приглашенные Кремлем социологи сочли его популярность чрезвычайно низкой: «Вот, пичкают меня социологией, а я лучше вас знаю всю социологию сам»[1306]. Его автопортрет в посвященных этому периоду мемуарах можно было бы назвать «Король Лир возвращается». «Я стоял перед жизнью, продуваемый всеми ветрами, сквозняками, — писал он, — стоял и почти падал от порывов ветра». Крепкий организм подвел его; власть ускользала из рук, близкие друзья разочаровывали, и народ, казалось бы, не мог простить ему шоковой терапии и войны в Чечне. «Казалось бы, все проиграно. В такие моменты приходит прозрение. И вот с ясной головой я сказал себе: если иду на выборы — выигрываю их, вне всяких сомнений. Это я знаю точно! Несмотря на все прогнозы, несмотря на рейтинги… Вероятно, выручила моя всегдашняя страсть, воля к сопротивлению»[1307]. Егор Гайдар в своих мемуарах использовал такое сравнение: «Такое ощущение, что наш Илья Муромец наконец встряхнулся»[1308].

15 февраля Ельцин вылетел из московского аэропорта Внуково на Урал, чтобы в родных пенатах сделать официальное заявление о своем участии в кампании. В аэропорту его провожали помощники и министры. «Он обвел всех провожавших его чиновников знаменитым ельцинским взглядом и задушевно спросил: „Что скажете, может, мне не стоит ввязываться в это дело?“ В ответ, конечно, прозвучал дружный хор голосов: „Ну что вы, Борис Николаевич, как же так? Обязательно надо!“ — „Раз надо — значит, надо!“ — сказал он»[1309]. В Екатеринбурге он выступал все в том же Дворце молодежи, где 15 лет назад, будучи первым секретарем Свердловского обкома, отвечал на вопросы студентов. В своей речи он, преодолевая ларингит, представил себя политиком, готовым учиться на собственных ошибках, но не пытаться повернуть время вспять: «Я за реформы, но не любой ценой. Я за коррекцию курса, но не за возврат назад. Я за то, чтобы основами российской политики были не утопия и догмы, а практическая польза». Он заверил слушателей, что понимает их чувства и разделяет беспокойство людей относительно пути, которым страна идет с 1991 года, но тут же осудил реакционеров, отвергающих такой курс. «Мы, — сказал он, — сильнее тех, кто все эти годы вставлял палки в колеса, мешал нашему движению к великой, свободной России, к достойной жизни всех россиян. Мы сильнее собственных разочарований и сомнений. Мы устали, но мы вместе, и мы победим!»[1310]

Понятие «мы» в данном контексте было категорией открытой. 15 января Ельцин назначил руководителем штаба по переизбранию влиятельного первого вице-премьера, друга Александра Коржакова, Олега Сосковца. За прошлый год Ельцин несколько раз говорил ему о том, что он может со временем стать его преемником. Поскольку Сосковец занимал высокий пост в Москве, к этим разговорам относились более серьезно, чем к авансам, сделанным в адрес Бориса Немцова в Нижнем Новгороде в 1994 году. Такое назначение Ельцин рассматривал как пробную попытку: «Я рассуждал так: если у Олега Николаевича есть политические амбиции, пусть он их проявит. Пусть покажет, какой он политик, какой политической волей обладает. А там посмотрим…»[1311] Нагружать начинающуюся кампанию дополнительными целями не стоило, и Ельцин скоро пожалел о своем решении. Сбор необходимых для выдвижения кандидата подписей (по закону о выборах президента, принятому в 1995 году, необходим был 1 млн подписей) чуть не провалился. Чиновники заставляли железнодорожников и металлургов подписывать документы под угрозой невыплаты зарплаты, а некоторых губернаторов обязали собирать подписи по квотам.

Около 1 февраля Ельцин попросил свою дочь Татьяну Дьяченко, которой на тот момент было 36 лет, присутствовать на совещаниях группы Сосковца. Это был первый случай, когда она смогла по-настоящему поучаствовать в политике — прежде она только расшифровывала записи выступлений отца и участвовала в предвыборной агитации. Татьяна была умной и решительной, как и ее отец, но в то же время спокойной и непритязательной, как мать. В закрытом институте, где она проработала десять лет и в конце 1980-х годов отказалась вступать в КПСС (Татьяна сказала, что плохо разбирается в политике и считает себя «недостойной»), она чувствовала, что не может в полной мере реализовать свои способности. Не нравилась ей и работа в банке в 1994–1995 годах. «Вообще у меня характер такой, что я зачем-то сама себе завышаю требования. И мне кажется, что всякий раз я не дотягиваю до планки»[1312]. На этот раз Татьяна охотно согласилась выполнить просьбу отца.