До 1991 года Ельцин, как правило, действовал так, чтобы способствовать взаимному усилению как самого себя, так и своих сторонников на улицах и в коридорах власти. Оказавшись в Кремле, он сохранил прежний курс с одной только разницей: расширение полномочий других стало двусмысленным и, можно сказать, шизофреническим — от имени Ельцина поочередно или одновременно выступали люди, имеющие самые разные, порой абсолютно противоречащие друг другу политические взгляды. Как ни странно, командная работа была не по плечу и не по вкусу президентской команде.
Вопрос о руководителе в этой команде не стоял. Игрок, не отвечающий требованиям капитана, мог ощутить его пренебрежение за несколько месяцев до окончательной отставки. В июле 1994 года Ельцин путешествовал по Енисею в сопровождении губернатора Красноярского края Валерия Зубова. Ему не понравились шутки пресс-секретаря Вячеслава Костикова, и он приказал выбросить его за борт прямо в одежде. Костикова спас Павел Бородин, так что пострадало только самолюбие пресс-секретаря[1221]. В 1995 году пришла очередь министра иностранных дел Андрея Козырева. На пресс-конференциях в июле и сентябре Ельцин отзывался о нем весьма неодобрительно. В октябре они отправились в Америку, и американцы с удивлением наблюдали за тем, как министр выходит из президентского самолета через заднюю дверь. Козырева разместили в самом последнем автомобиле кортежа и запретили ему сопровождать Ельцина в ООН, после чего он «в одиночестве удалился в свой отель»[1222]. В январе 1996 года Ельцин сменил Козырева на Евгения Примакова.
На брифингах Ельцин никогда заранее не предупреждал выступающих о том, какие вопросы собирается задать. Не была исключением и проходившая по вторникам утренняя встреча с премьер-министром, вторым человеком в государстве после президента. «…Такая подсказка не соответствовала стилю Б. Ельцина. Он хотел, чтобы в еженедельном спектакле оставалась интрига, что-то неожиданное для премьера. Конечно, последнего это не радовало»[1223]. Глава правительства тоже имел право задавать вопросы президенту, и Ельцин до начала совещания никогда не интересовался этими вопросами. При личных встречах, происходящих по его инициативе, он выслушивал общие соображения, а потом просил выделить спорные моменты, которые могли породить политические проблемы или практические сложности. Если встреча происходила по инициативе подчиненного, Ельцин часто сидел с абсолютно непроницаемым лицом. Во время многих интервью мне говорили, что в подобных ситуациях гость чувствовал себя пойманным в некое «магнитное поле» или как кролик под взглядом удава, который может нанести удар без предупреждения. Костиков вполне убедительно объяснял такую манеру поведения Ельцина его работой в аппарате КПСС, где «за лишнее слово, за слишком откровенный взгляд можно было поплатиться карьерой», а также решимостью защититься от людей, «которые готовы менять суждение в зависимости от движения бровей высокого лица»[1224]. В этом проявлялись и чисто личные особенности его управленческого стиля. «Люблю в разговоре резкие повороты, иногда паузы, неожиданные переходы, держу ритм и терпеть не могу тупую монотонность», — размышлял об этом Ельцин в последнем томе мемуаров[1225].
На совещаниях, где присутствовало множество определяющих политику лиц, Ельцин держал всех в напряжении, лично распределяя места за столом и иногда меняя порядок в самую последнюю минуту, заставляя людей располагаться ближе или дальше от него. Если у него уже было решение проблемы, он мог прислушаться к совету относительно того, как сделать лучше, но терпеть не мог, когда ему противоречили. Если он пересматривал позицию, то делал это, присваивая чужое мнение и не упоминая имени автора идеи: он «публично поддерживал ранее отвергнутую им точку зрения, не называя имен»[1226]. Если дискуссия казалась ему непродуктивной, Ельцин мог внезапно покинуть комнату, производя тем самым оглушающий эффект и оставляя прочих участников встречи в нетерпеливом ожидании, которое могло продлиться 20–30 минут. Подписание служебных записок или других значимых документов — но не законов и не указов, потому что последние требовали более серьезной работы, — порой вызывало «ельцинскую паузу». Президент мог целую минуту перечитывать текст слово за словом, после чего он обводил зрителей взглядом, подворачивал рукав рубашки и подписывал документ перьевой ручкой. Иногда он уже открывал ручку, но вдруг обнаруживал ошибку или проблему и забраковывал документ. Авторам приходилось срочно искать себе оправдания, а Ельцин обычно забирал неподписанный документ с собой.
Еще одним проявлением аналогичного поведения было стремление Ельцина брать на себя роль суда высшей инстанции для просителей. Это отчасти объяснялось его популизмом, заставлявшим его прислушиваться к голосу народа, а отчасти — привычкой партийного руководителя, имевшего право решать все споры. В первые годы в Кремле Ельцин вел себя подобным образом довольно часто. «Очевидцы рассказывают, — писал один политический журналист, — что с утра до вечера на приемную Б. Н. Ельцина идет атака ходоков и просителей с проектами указов в карманах». Поскольку просьб было гораздо больше, чем был в состоянии рассмотреть Ельцин, процессом стали руководить чиновники, которые и определяли, кому дать «доступ к телу» и какие указы поставить в первую очередь. Слаженность и понятность процедуры никого не волновали. «Они же заказывают экспертизу проектов и оценивают ее результаты. Они же „докладывают“ проекты на подпись, правя тексты по своему разумению. В итоге сегодняшние указы зачастую противоречат вчерашним и позавчерашним»[1227].
Понимая опасность такой ситуации, работники кремлевского аппарата во время первого срока пытались рационализировать процесс, ограничивая доступ к Ельцину просителей кредитов, дотаций и «казенных пирогов». В феврале 1995 года был принят указ № 226, над которым долго трудились Александр Лившиц и Анатолий Чубайс. Теперь требовалось, чтобы любое президентское решение, касающееся бюджетных средств, сначала утверждалось Советом министров. Ельцин находил способы обойти эту волокиту, действуя, как правило, экспромтом. Управление делами Президента и Центр президентских программ, возглавляемый Николаем Малышевым, выделяли немало средств неофициально, аналогичным образом действовали и губернаторы. Евгений Ясин, который в 1995 году, сразу после принятия указа № 226, занимал пост министра экономики, возражал против выделения дополнительных финансовых кредитов на обновление автомобильного завода в Краснодарском крае. Ельцин возмутился: «И кто из нас президент России? Мне говорят, что вы саботажник, и теперь это очевидно. Я отдал вам приказ. А как его выполнить — это уже ваша проблема». Лазейка была найдена, и кредит выделили[1228].
Подобное поведение было характерно не только для Ельцина, но и для всей руководящей когорты, которую он собрал и которая постоянно делилась на группировки чиновников, боровшиеся друг с другом и перетекавшие в новые группировки. Почему это происходило? Отчасти потому, что Ельцин не мог все контролировать и был вынужден находить компромиссы с другими силами политической системы. В сфере исполнительной власти на смену жесткому партийному ошейнику не пришли главенство закона и коллективная ответственность, преобладающие в кабинетах и ведомствах стран развитой демократии. Оказавшись в условиях правовой неопределенности, все ведомства добивались автаркии, и границы между сферами их компетенции, не определенные с самого начала, практически исчезли — «все интересовались всем»[1229]. Серьезно ограничивали власть Ельцина и законодательные органы. Съезд народных депутатов сыграл главную роль в смещении экономистов-либералов вроде Егора Гайдара и замене их более консервативными фигурами, такими как Виктор Черномырдин. Хотя Госдума обладала меньшими полномочиями, Ельцин продолжал «приносить в жертву… занимавших важные посты чиновников для того, чтобы задобрить парламент, который враждебно относился к рьяным реформаторам»[1230]. Это происходило после думских выборов и в 1993 и в 1995 годах. После первых выборов Гайдар во второй раз был выведен из состава правительства, а после вторых были сняты Чубайс, министр иностранных дел Козырев и другие.
