Как и многое другое в новой России, сфера государственного управления представляла собой особую среду, переживающую переходный период, — в ней присутствовали и элементы прошлого, и элементы реформ, и элементы в аварийном состоянии. Под давлением обстоятельств Ельцин должен был прилагать гигантские усилия, чтобы сохранить жизнеспособность государства, чтобы все колеса крутились, чтобы двигатель не замер. Но он также хотел двигать эту машину в направлении своей «антиреволюционной революции», и эта задача поглощала его ресурсов больше, чем какая-либо иная. Коллапс Советского Союза сделал посткоммунистическое государство объектом, а не только субъектом управления. Осуществляя свой личный контроль над машиной, Ельцин проявлял поистине мастерство волшебника. Хуже удавалось ему использовать контроль для достижения реальных социальных перемен.
Ельцин заимствовал многие формальные элементы государственного устройства других стран[1190]. Однако его модель посткоммунистического руководства представляла собой доморощенное смешение компонентов, которое определялось эмпирически, путем импровизации, не в меньшей степени, чем законами и организационными уставами. Ельцин черпал вдохновение в трех источниках.
Первым (и для Ельцина основным) источником было его ощущение исторической миссии, самым тесным образом связанное с его сценарием успеха и чувством собственной значимости. На первой инаугурации Ельцин заявил, что президентская форма правления отвечает исконным особенностям страны, население которой никогда не имело права голоса. Сосредоточивая политическую власть в руках человека, избранного путем свободных выборов, президентство является воплощением «новой добровольной зависимости» лидера и народа, чего никогда не было ни при царях, ни при коммунистах. Выборы президента — это ставка на реформы. «Граждане… выбрали не только личность, не только президента, но прежде всего тот путь, по которому предстоит идти нашей Родине… путь демократии, путь реформ, путь возрождения достоинства человека»[1191].
Рассказывая об исполнении своих обязанностей, Ельцин часто для усиления эффекта говорил о себе в третьем лице. Ярким примером этого может служить его выступление в октябре 1991 года, предварявшее шокотерапию. Россия и ее лидер, сказал он, находятся на распутье и должны определиться, по какому пути идти дальше. «Ваш президент» свой выбор уже сделал. «Я никогда не искал легких путей, но ясно представляю: последующие месяцы станут для меня самыми трудными. Если будет ваша поддержка и вера, готов пройти с вами этот путь до конца»[1192]. Сильный руководитель государства пройдет этот путь плечом к плечу с представителями общества. Их поддержка, выраженная в процессе демократических выборов, подняла его над остальными слугами народа и дала ему защиту легитимности, как это было и во время его битвы с Михаилом Горбачевым и КПСС.
Вторым источником вдохновения Ельцина, как это ни странно, было монархическое наследие России. Идея о том, что Ельцин является реинкарнацией царя, была распространенным мотивом в дискурсе 1990-х годов (в свое время так было и со Сталиным)[1193]. Горбачев, как мы уже упоминали, приписывал своему сопернику способность «вести себя как царь» и прекрасно понимал, что самому ему это не дано. Некоторые историки неодобрительно называют Ельцина «царем Борисом» и «избранным монархом», окруженным придворными и лакеями[1194]. Отдельные сторонники Ельцина в то время активно использовали роялистскую терминологию. Главным популяризатором этой идеи был губернатор-реформист, руководитель Нижнего Новгорода Борис Немцов, во время второго президентского срока Ельцина уже работавший в Москве. Он обрисовывает царственный образ президента широкими мазками:
«Ельцин — настоящий русский царь. Вот и все, со всеми плюсами и минусами. С бесшабашностью, с загулами, с решительностью и отвагой, иногда с робостью — хотя редко. В отличие от „злых“ русских царей Ельцин — „добрый“ русский царь. И незлопамятный совсем. Все-таки его комплекция играет роль: такой огромный мужик, уральский.
Конечно, вокруг него всякие интриги плетутся, и очень многие люди пытаются использовать его, использовать свою приближенность, чтобы что-то на этом заработать. Но сам он — бескорыстный человек, я в этом уверен.
Барин, конечно. Но не такой, который любит в роскоши купаться. Думаю, роскошь его вообще мало интересует. Он — царь, он чувствует прежде всего свою ответственность за то, что происходит. Сильно переживает, хотя и очень по-своему, все, что происходит со страной».
Немцов вспоминает ельцинские эскапады в августе 1991 года, за которыми он наблюдал с площади перед Белым домом: «Залез на танк, все ему честь отдают, у всех мурашки по телу — вот какой царь, президент, ничего не боится…» Дальше он рассказывает о поездке Ельцина в Нижний Новгород в начале 1992 года, когда сам Немцов был президентским представителем. Они с мэром города «были… в полном трансе», когда Ельцин устроил разнос директору завода за несъедобную пищу в заводской столовой, а потом велел Немцову уволить директора магазина за завышенные цены на масло — несмотря на то, что со 2 января государство отказалось от контроля над ценами. «Все это очень напоминало действия царя. Который наводит порядок, посещая свою вотчину»[1195].
В своих умозаключениях Немцов довольно небрежно обошелся с историей — ни один царь не рождался в крестьянском доме или на Урале. Хотя подобные высказывания не могут претендовать на статус серьезной теории, они вполне соответствуют каноническим темам российской политической культуры, в частности гармонируют с вечным образом лидера нации как отца — сурового, но родного. Став президентом, Ельцин в некотором смысле принял на себя эту роль. Как «настоящий русский царь», он присвоил себе право, когда этого требовали государственные интересы и справедливость, пренебрегать установленными правилами (милуя провинившихся), бюрократическими формальностями (обходя командные цепочки) и прецедентами (отменяя собственные указы). С рядовыми гражданами и чиновниками среднего уровня он держался по-королевски — прямая осанка, высоко поднятый подбородок, скупые жесты, повелительный тон[1196].
Отношение Ельцина к имиджу президента-царя было двойственным. Он открыто говорил о своем восхищении Петром I и несколько раз публично называл себя Борисом I[1197]. Порой это слово беспечно использовалось в семейном кругу[1198]. Во время государственного визита в Швецию Ельцин посетовал королю Карлу-Густаву на слишком большую продолжительность дворцового банкета, включавшего в себя смену семи блюд. «Король отвечает: „Ну, понимаете, господин президент, вот есть такой ритуал, он соблюдается с XIII века“. А Ельцин ему в ответ: „Слушай, ну ты король, а я царь, и мы с тобой не можем такой вопрос решить?“ Карл-Густав попросил официантов ускорить банкет»[1199]. Порой Ельцин прибегал к образу царя, отчитывая подчиненных. Однажды он закончил выговор непокорному пресс-секретарю такими словами: «Идите и делайте, что вам царь велел»[1200]. И он сам, и его сотрудники не раз использовали выражение «не царское дело», имея в виду мелкие проблемы, не требующие личного внимания главы государства.
В конечном счете Ельцин все-таки признавал, что в условиях частичной демократизации России не слишком мудро говорить о монархии буквально. Он знал, что гибкость монархической легенды была большим благом и также ее главной проблемой. Избранный монарх — это оксюморон. Король выбирается по наследственному принципу, из королевской семьи, его готовят к трону с рождения, и он занимает престол до самой смерти. Ельцин был избран народом на конкретный срок и осознавал, что ему придется оставить свой пост. Беседуя со мной на эту тему, он говорил, что невозможно совместить царскую власть с демократией: «Ну как в демократическом обществе… царь может руководить? Есть какие-то демократические институты, через которые надо действовать»[1201]. Когда сподвижники начинали слишком сильно давить на него по поводу той или иной деликатной проблемы, он подчас отмахивался от них: «Вы что думаете, я — царь?»
