— Ты задаешь вопросы, но не находишь на них ответы. Пока. Впрочем, многое ты уже знаешь, просто не понимаешь, что это и есть ответ.

— Я знаю? Кроме золота, я ничего не знаю! — попыталась горько возразить, а вышел заурядный всхлип.

— Ой ли? А как насчет верховой езды? А умение путешествовать? Находить общий язык с совершенно незнакомыми людьми? Считаешь, Назир с каждым мог болтать целый час или рассказать любому о своих ошибках? Или Аггея запросто приняла бы любого с распростертыми объятиями?

Я уже не удивляюсь: меня не пугает, что наатцхешта так много знает обо мне, на то она и наатцхешта, однако.

— Можно подумать, все эти приключения свалились на мою голову, только чтобы я… повзрослела? — нет, это не удивление в моем голосе звучит, скорее горечь.

— Вполне возможно. Вспомни себя в начале пути. (Ой, даже вспоминать стыдно все мои оханья-аханья!) И какая ты ныне? Но не узнаешь ответа, пока не пойдешь до конца! — пафосно, словно пастырь на проповеди, закончила наатцхешта свою речь. Закончила и сама смутилась.

Наши взгляды встретились и мы… расхохотались, будто смешинка в рот попала. Хотя над чем смеялись, и сами не знали.

— Так, отставить! — все еще хихикая, заявила девушка минут через пять нашего совместного гогота. — Мне еще путь тебе рассказать надо, а дело к ужину — я есть хочу.

— Путь… дорога… Ладно, куда теперь занесет моего благоверного? — утирая слезы от смеха, почти ровным голосом поинтересовалась я (как еще за ответ расплачиваться-то буду?).

— Значит так. На северо-западе Фелитии есть небольшой городок — Шуюк, что на реке Спорной стоит.

— А почему Спорная? На ней споры разрешали? Или поделить не могли?

— Кто его знает? — хихикнула наатцхешта (да, действительно: кто знает?). — Не важно. Муж твой, Фларимон кажется, направляется именно туда. Возможно, у тебя получится перехватить его еще на пути к городу, хотя и не обязательно. Есть малюсенький шанс, но он не велик, что Фларимон свернет на Кичмай, а не в Шуюк — придется поспрашивать местных.

— А поточней нельзя? — шмыгаю носом, дабы разжалобить предсказательницу.

— Нельзя-а-а! Зато я тебе попутчиков нашла, — довольно заулыбалась наатцхешта.

— А они нужны?

— Пригодятся, поверь: не сейчас, так позже. Так вот, в той таверне, что и ты, остановились трое: девушка и два парня — охранники ее. Ты и сама их видела.

Ага, та самая таинственная троица!

— Они утром к восточным воротам отправятся, но не с рассветом. Совет мой — ехать с ними: считай, что у девицы уж очень хорошая карта тех мест, куда тебе надо. Девица, правда, с заморочками разными, но ты девушка умная, справишься.

Ничего себе совет.

— А может не надо? — я попыталась вяло воспротивиться судьбе.

В ответ наатцхешта оглядела меня, причмокнула губами и решительно выдала:

— Надо, не отвертишься.

Уже у «выхода» (он же «вход») я вспомнила, что наатцхешта так ничего и не сказала о плате.

— Плата за совет. В чем она? — вопрос получился путаным, впрочем, как и мои чувства в данный момент.

— Плата… Будь счастлива… — голос наатцхешты был глубок и низок, словно эхом отразился от скал, а ее глаза… Зелень, невероятная, яркая, зелень самых первых листьев, еще не раскрывшихся, но уже поющих гимн весне.

Нет, она совсем не так молода, как кажется, ведь столетья мудрости отражаются в ее глазах. И почему мне кажется, что недосказанными остались слова «за нас обеих»?

Ночь в таверне прошла на диво спокойно, быть может еще потому, что свое чудо я таки получила: выходя из шатра наатцхешты, я оказалась в снятой на ночь комнате, а посему не пришлось видеть происходящего в зале таверны. Судя по звукам, происходило там нечто похожее на спор Брийс и Кумела. Да мне было все равно, главное — меня не трогали и ладно.

Рассвет выдался туманным, чересчур тихим, будто город отсыпался после больших праздников, не спеша заняться делом. Потом послышался грохот тележек, громкие разговоры торговцев, спешащих в порт за рыбой — день начинался.

На восточных воротах искомую троицу я не застала, поскольку Зорька наотрез отказалась перейти в галоп — с утра мне было выказано все недовольство моим поведением, видимо, кормили мою лошадку не очень. Точнее она просто проигнорировала мои приказы. С другой стороны, вчерашний спуск к морю не прошел бесследно: царапины на ногах и хромота задней левой (почему именно ее — не знаю) заставили меня покраснеть — если б не мое желание увидеть море, ничего бы с Зорькой не случилось. К тому же мне не хотелось покидать Давро, не попрощавшись с мэтром Беком. С самого утра в его лавке царило оживление, так что расспросить о знакомстве с маман не получилось, но, будто в утешение, мэтр придарил полотняный мешочек с чурчхелой персиковой, сливовой и грушевой.

— По старинным рецептам, без всяких ниток, не то, что у некоторых, — с гордостью поведал мэтр (видимо, те самые некоторые — это мэтр Гали).

Если бы экзотическая сладость могла помочь мне… Пришлось уйти ни с чем, тем более, что я должна была спешить.

На перекрестье Еженского и Килимского трактов путники и обнаружились: девица спорила с парнями, куда именно ехать надо, как мне показалось. Между прочим, нынче она не стала кутаться в черный плащ, подставив пока еще теплым солнечным лучам золотые локоны. Найти-то я их нашла, а вот как напроситься в попутчики?! Эх, и почему наатцхешта об этом не сказала?

Вы когда-нибудь пытались начать разговор, совершенно не зная как говорить? Нет, не о чем говорить — это известно: напроситься в попутчики, и даже не с кем говорить — девушка и ее сопровождающие. Именно как. Пытались? Вот и я нет. А надо.

Неспешно приближаюсь к спорящей группе (быстрее и не получится — нечего было к морю как оглашенная скакать!), полагаясь на удачу, а может даже чудо. Ох, а мои предположения о споре оказались неверными: на самом деле троица отчаянно препиралась со стражниками, устроившими на развилке почти настоящий пост. До «настоящего» не хватало каменных башен, да раскрашенной в алый и синий цвета заградительной цепи. Остальное наличествовало: пара небритых стражников, увлеченно требующих с путников плату за проезд, некое подобие пушки (настоящей действующей я, конечно, не видела, но на городскую стену в Патире по праздникам выкатывали три больших пушки, из которых торжественно палили три раза: во славу Всевышнего, во благо короля и за процветание Фелитии), парочка устрашающих алебард, а главное — три сторожевых призрака. Кто бы мог подумать, что у этих нечистых на руку субъектов на службе могут быть призраки, да еще и сторожевые. По рассказам папа, только тот, кто чист сердцем и душой, может призвать потерянные души на службу. История довольно запутанная, как, впрочем, и многое другое в нашем королевстве. Потерянные души воинов обладают силой, способной защитить невинного, покарать злодея, уберечь от недоброго сражения (а бывают ли добрые сражения вообще?). По правде говоря, таких призраков правильнее называть стражниками, но людская молва окрестила их сторожевыми. Но призракам все равно: суета сего мира не для них. Спросите: как же тогда защита, наказание и прочее? В самой душе воина, ведь обида не имеет формы, не имеет тела, поэтому ее и чувствуют призраки. Впрочем, глядя на мерцающих бледно-желтым и светло-зеленым сторожевых призраков на посту, не виделось в них защитников справедливости и чести, зато ярко проглядывали черты стоящих рядом стражников. Уж не бывшие ли сослуживцы? Почему бы и нет?

— А с вас, девушка, четыре злотника! — захихикал стражник слева.

— С меня? Да вы… Да я… Как смеете чинить препятствия на пути благородной дамы?! — возмутилась в который уж, наверное, раз девица.

— Так и быть, за благородность накинем еще три злотника! — в открытую разаржался стражник справа.

С чего они такие смелые? Призраки же рядом, вот и хорохорятся. Это моя Зорька даже не смотрит на них, а уж дрожать от страха и не думает. А лошади девушки и ее спутников хрипят, трясут гривами и все норовят пуститься вскачь. И пусть перегорожена лишь дорога — от призраков не убежишь. Интересно, а с меня сколько потребуют? Нет, платить я не собираюсь, всего лишь любопытствую.