Глава шестая А в витрине проливной, где батистом плещет, зашуршали, замечтали, зашептались вещи. Молоточком динькая, анкером затикав, часики с будильником секретничают тихо. Будто в детском чтении, перед пудрой робкой снял флакон с почтением радужную пробку. Вещи стали множиться, побежали ножницы, лента шелка выползла и свилась в венок. Стали реять запахи, стали прыгать запонки, сросшеюся двойней подковылял бинокль. Первым в этой публике было слово: туфельки. — Видите ли Золушку там, у окна? Пусть она без устали и возится с помоями — красивая, по-моему, и славная она!.. — Да, да, я это заметила! — туфельке ответила пахучая вода. — Вы подумайте, сестры, — сказал туалет, — ведь на Золушке просто ничего из нас нет! — Это ясно, дорогие, мы ж такие дорогие! Как за нас платят? — удивилось платье. — Я вот стою, например, двести сорок долларов! — Да, — сказала парфюмерия, — это очень дорого. Туфля охнула всей грудью: — Ох, быть может, никогда у нас не будет Золушкиных ножек… Стеклянное озеро — циферблат, — часики Мозера затикали в лад: — Хорошо бы так это часовой пружинкой перетики-такиваться с Золушкиной жилкой! По корсет, шнуровку скривив, заявил: — Я к худым не привык; мне нужна пошире, а эта — худа, не в теле и не в жире, куда, куда! Вещи все, услышав это, отвернулись от корсета. Мы еще докажем, — зашуршала шаль, — не видать под сажей, как она хороша! И самое лучшее банное мыло обложку раскрыло и заявило: — А если я еще смою сажицу, — самой сияющей она вам покажется. Рисунок суживая, заговорило кружево. Стали в круг юнцы-флаконы и меха поседелые из почтенья к такому тонкому изделию: — Еще ниткой я была, помню — спицами звеня, кружевница Сандрильона выплетала меня. В избах Чехии зимой, за труды полушка, вам узоры вышивала девка Попелюшка. Мелкий бисер-чернозвёзд, чтобы шею обвить, Чинерентола в углу нанизала на нить. Ашенбредель лен ткала, вышила рубашку, кожу туфелькам дубила Чиндрелл-Замарашка. Все забеспокоилось, все заволновалось, туфелька расстроилась, с чулком расцеловалась, перчатки из замши, ботик на резине: — Как мы это раньше не сообразили?! Шелковое платье шепнуло кольцу: — Кольцо, как вы считаете, я Золушке к лицу? Сползают вещи с полочки с шелестом, с гуденьем: — Скорей бежимте к Золушке, умоем и оденем! И по витринной комнате пошло гудеть: — Идемте! Идемте ее приодеть! Кружево — часы за ремешок берет: — Товарищи! К Золушке! В стекло! Вперед! Но только тронулись — уже наготове задвижки, замки, засов на засове, крючками сцепились: — А ну, товар! (Лязг зловещий.) — Осади на тротуар! В витрину, вещи! Ключей американских лязг и визг: — Назад, пальто! — Волнистое железо упало вниз. — Заперто! На двери и вещи решетка налезла, оттиснули туфельку — не стало стекла, конец водопаду — висит из железа гофрированная скала! А улица туманом сглажена, и небо все в замочных скважинах. Все заперто ключами-звездами. — Забыла, загляделась, поздно мне! Полоска кровяная с запада. — Что будет, если лавка заперта? Глава седьмая Микстурой синею шары наполнивши, аптека, в инее, светла до полночи. В облатке золота, на ватке — вот она! — пилюля желтая, пилюля йодная. Змея рисуется над чашей площади, лежит Пилюлиуса ценою в грош один. А у Золушки в ладошке только дрожь… Вспомнила о грошике. Где же грош? Стынет синим светом стеклянный шар, грошика-то… нету! Нет гроша. Где ты? грошик? грошик-хорошик! — ищет грошик в снежной пороше, Обтрогала платье, за шагом шаг шарит по асфальту — нет гроша! Был орел на гроше — гербовые крыла, две змеиных главы, держит землю рука, на ладошке оттиснулся след от орла, побежала к реке, потемнела река. Смахнула с ресницы соленую блестку. Мост. А внизу уносит река Замарашкину слезку в море, в большую слезу. Прибьют за грош, замучают, вот так, ни за что… — Домой ни в коем случае, ни за что! Как тилиснет плетки замах — с глаз искра: — Где пилюля? Сама всю сгрызла? — Я… шла… несла… вот… тут… в руках, и вдруг… не зна… не знаю… как… Вы не бейте меня, не ругайте меня, если я вам надоела, так отдайте меня! — Молчать, побирушка, глаз не мозоль, в угол пошла! Становись на соль! (Промерзлой коленкой на острую соль, крупная соль — соленая боль.) — Читай «Отче наш»! — Солона слеза. Кристаллы колючки подкладывают. В колено вгрызается злая сольца, вприкуску коленку обгладывает. — За медную мелочь, за крошечный грош… Ой, что же мне делать? — А мачеха: — Врешь!.. — Домой не годится, нет, не домой! Речная водица, боль мою смой! Не быть мне невестой, не быть мне женой, прощай ты, железный мост кружевной! Услышав, раскрылся мост разводной и в ситец вцепился рукою одной. Рукою вразмашку раскрывшийся мост поднял Замарашку, на снег перенес. — Я жить не хочу, я жить не могу! Разрежь меня сталью, трамвай, на бегу. Начнут из меня веревки вить, нет мочи на свете у мачехи жить. Рельсы гудят, стонет земля, под фонарями четыре нуля. Вздрогнули рельсы, крикнула сталь, трамвай раззвенелся: — Встань, встань, встань! Ручку на «стоп»! Тормоз вбивай! Задохся и как вкопанный встал трамвай. — Не хочется жить, не можется жить, за ядом в аптеку — схватить, проглотить! Аптечная улица, шары стоят… — Доктор!.. Юлиус! Дайте… яд… Сейчас глотну щепотку одну… (Глотнет, и конец! Упадет, и конец!..) Но с крыши, картавя, слетел скворец, слетел и щепотку смахнул скворец: — Чур, чуррр… я тебя научу заговору железному против оборотней. Скажешь — кожу лягушка сбросит, молодцем обернется. Скажешь — камни по-птичьему запоют. Скажешь — хлебами румяными спустятся тучи. Скажешь — порохом брызнешь, мачеха склизкой гадюкой забьется, сестры выскользнут змеями, орлом-коршуном отчим взлетит. Слово-заговор скажешь — пули обратно уйдут в руду. Медные грошики в грязь, в янтари отольются отравы… Высыхают у Зойки слезинки у глаз, трется об щеку скворка, картавит. И у Зойки на сердце спокойно: отошло, отлегло. Небо месяцем светит, большое такое, черным-светло. Так спокойно Снегуркой пошла не спеша, ни зверюга, ни вьюга не встретятся, а где заговор вышептал скворка с плеча — светом месяца плечико светится. Все гуще светляки хрусталевые, снежинки на плече оттаивают. Выходит Замарашка за город, и в памяти не тает заговор. |