11 Глава главная. Может, утро проворонишь, минет час восьмой, и на лапки, как звереныш, стал будильник мой. Грудь часов пружинка давит, ход колесный тих. Сердце Рики-Тики-Тави у часов моих. На исходе сна и ночи к утру и концу с дорогой, пахучей ношей Сеня мчит к отцу. С синим звоном склянок дивных, обгоняя тень, но уже поет будильник, бьет будильник день. Но сквозь пальцы льется кальций, льется, льется йод, а будильник: — Просыпайся! Сеня! День! — поет. Пронести б коробки к дому! (Льется йод из дыр.) А будильник бьется громом, дробью, дрожью — ддрррр! Вот и завтра, вот и завтра, Сеня, вот и явь! Вот и чайник паром задран, медью засияв. Вот у примуса мамаша, снегом двор одет, и яичницы ромашка на сковороде. И звенит, звенит будильник, и мяучит кот: — Ты сегодня именинник, Двадцать Первый Год! — Видит Сеня — та же сырость в комнатной тиши, видит Сеня: — Я же вырос, я же стал большим. Все на том же, том же месте, только я не тот, стукнул мой красноармейский Двадцать Первый Год. — Сказка ложь, и ночь туманна, ясен ствол ружья… — Ну, пора! В дорогу, мама, сына снаряжай! Поцелуй бойца Семена в моложавый ус, положи в кошель ременный хлеба теплый кус. В хлопьях, в светлом снежном блеске — ухожу в поход, в молодой, красноармейский Двадцать Первый Год! ЗОЛУШКА (1984) Глава первая Золушка была бедна, Золушка жила одна, корка на воде горька… Мачеха была карга, отчим — скупой и злой. Золушка была бледна, платьице из рядна, выпачканное золой. Золушкины сестры сводные жили веселые, жили свободные. Вороными качали челками, шили платья — пчелиный пух, и на плечиках плюшем шелковым лопухом раздувался пуф. А у Золушки ни ниточки, ни кутка, ни лоскутка, из протертого в сито ситчика светит яблоко локотка. Ничего, кроме глаз тепло-карих да рук, ни кольца, ни серьги даровой, ни иголки заштопать дыру, ни чулка, хотя бы с дырой! Ничего у нее: ни червонца в платке, ничегосподи нет в ларце, ничевоблы у ней в лотке, ничевоспинки на лице… Только золото тянется вдоль ушка, из сиянья плетеное кружевце… На дорогу выходит Золушка, кличет уток — и утки слушаются. Воробьи по-немецки кричат: «Цурюк!» — и находками мелкими делятся, черный уголь от ласк Замарашкиных рук самородком горящим делается. И в саду на шесте деревянный ларец, и в ларце чистит клюв оловянный скворец. Он личинок ловец, говорун и певец и недолго живет на шесте, на гвозде; как махнет за моря Замарашкин скворец, навезет новостей, новостей, новостей! Нарасскажет того, чего глаз не видал: где какая земля, где какая вода… Размечтается Зойка над жестью ведра, и слезинка у карего глаза видна. А из комнат высоких доносится зов, будто грохнулась об пол вьюшка: — Да огло… да оглохла ты, что ли, Зо-о… запропастилась, дрянь… лу-ушка! У шкафа дубовосводчатого, у зеркала семистворчатого примеряют сестры лифчики, мажут кремами свои личики. И, как шуба, распахнут тяжелый шкаф, где качаются платья-весы, сестры злятся и топают: — Золушка! Шпильку дай, булавку неси! Положи на личико ланолинчика! Входит отчим, осанистый очень, в сюртуке — английский товар, он усами усат, любит волос кусать — черновязкий фиксатуар. Отчим шубу берет из дубовых берлог, и перчатками лапищи сужены, раззвенелся на белом жилете брелок, на жене — разблестелись жемчужины. А у Золушки ни корсажа, ни цветка в волосах, только траурным крепом сажа по лицу — к полосе полоса. Глянет мачеха — сразу в пятки душа (провинилась, ну что ж, прибей-ка!). Ущипнула за щеку подкидыша: — Тоже хочешь на бал, плебейка! Ну, чего засмотрелась? — Зубов перебор клавиатурой на падчерицу: — Марш на сундук, пшла в коридор. Осторожно, можно запачкаться… Разбери, говорит, чечевицы мешок! И пошла, волоча оплывающий шелк, сестры, плюшем шурша, отчим, палкой стуча… Стеариновым шлейфом оплывает свеча. |