5 Глава, написанная к сведению библиотекаря. Что читали Пушкин и Чуковский? Странной силою ведомый, я вошел в гусиный домик. За столом и чашей пунша, в свете карточной игры, под тик-так часов-кукушки ждали Андерсен и Пушкин, Гофман, Киплинг и Чуковский, Кот Мурлыка, Буш и Гримм. И сказал Чуковский: «Сядьте! Мальчик Сеня, ты — читатель, и, конечно, как читатель, без завистливых затей, ты рассудишь, ты научишь, кто из нас, сидящих, лучше пишет сказки для детей!» Тихо и нерадостно начал сказку Андерсен — маленький, ледащенький седой старичок: «Лежали вместе в ящике Мяч и Волчок. — Души я в вас не чаю, люблю вас горячо… Давайте повенчаемся…— Мячу жужжит Волчок. Но, гордостью наполненный, Мячик говорит: — Я с Соловьем помолвлена, он — мой фаворит. Ему отдам невинность я! — Наутро Мяч исчез, Волчок не в силах вынести… Прощайте, жизнь и честь! Прошло немало времени, но жег любовный яд… — Наверно, забеременел Мяч от Соловья. Я видел на „ex-librise“ Соловья в очках… — Тут мальчик взял и выбросил через окно Волчка. Истерзанный, искусанный, с обломанным плечом, Волчок в клоаке мусорной встретился с Мячом. — Любимый мой! Согласна я стать твоей женой!.. (Сама ж ужасно грязная, с дыркой выжженной.) Волчок ответил, сплюнувши: — Я был когда-то юношей, теперь же поостыл, — иная ситуация… К тому ж решил остаться я навеки холостым!..» Тих и нерадостен, кончил сказку Андерсен, и совсем иначе Афанасьев начал: «В дальнем государстве, в тридесятом царстве, у того царя Додона, у Великого Дона, что и моря синевей, было трое сыновей. Вот идет первый сын мимо черных лесин, а ему навстречу — ишь как! — лезет мышка-норышка, куковушка-кукушка, и лягушка-квакушка из озерных глубин: ква-кум-бинь… А за ними кыш — По-Лугу-Поскокиш, а за ними вишь? — Я Всех-Вас-Давишь. Лесиная царевна Лиса Патрикевна, из сосновых капищ — Михаил Потапыч, и фыркает кофейником Кот Котофейников». Тут промолвил Сеня нежно: «Это ж длится бесконечно, это старо, длинно, скучно, ну, а я весьма спешу». «Погодите! — крикнул Гофман. — Пусть на миг утихнет гомон, и прочту, что я пишу: „В тысяча восемьсот (звездочки) году в Городке Aachenwinde жил Советник fon der Kinder, ростом с Какаду. Знали Жители давно: был der Kinder Колдуном. Ночью Дом стоял вверх Дном, и стоял у Входа Гном. И была у Колдуна дочка малая одна — Kleine Anchen, kleine Anchen, kleine Tochter Колдуна. И скажу я вам — она в Виртуоза влюблена. Herr Amandus Zappelbaum, вами занята она. Хочет Anchen под венец, просит Папу наконец: — Herr Коммерции Советник, уважаемый Отец, я люблю Amandus'a Zappalbaum'a. Если я не выйду замуж, то лишу себя Ума! Как завоет Fon der Kinder: — Эти Глупости откинь ты, Ты уже помолвлена с грозным Духом молнийным Choriambofax'oм! Вытри Слезы, Плакса! — И себя он хлопнул по Лбу, взял, открыл большую Колбу, вынул Пробку Дым пошел, синий, складчатый, как Шелк“». — Погоди, товарищ Гофман, не довольно ли стихов нам. Нет ли здесь у вас «Известий»? Очень хочется прочесть. Не о том, что вы соврете, а статей и сводок вроде: «Рабселькор, возврат семссуды, резолюцию, протест…» Врать постыдно и бестактно. Мы стоим на страже факта, здесь наш пост и наша вахта (что рабочим до Камен?). Пыль цветистой лжи рассейте, обоснуйтесь при газете, где (хотите — поглазейте!) что ни слово — документ. Лишь раздался звук «газету» — дым пошел по кабинету, зашептали сказотворцы: — Брик! Брик! — Бог избавь! — И во время речи Сени сквозь трубу исчезли тени, стало ровным сновиденье и растаяла изба. 6 Глава хроматическая,
посвященная симфоническому воздуху консерватории и радиопередатчикам (-цам). Зелено, сыро в тихой долине, долине Лени, и слабо звенит в голубом отдаленье звон мандолиний. В росной траве стоят пианино, домры и скрипки, и пролетают мимо и мимо звоны и скрипы. Все музыка занозила. Сеня пьяный. Заиграло сонатину фортепиано. Это ведь сентиментальность, это ж Диккенс! Я и слушать не останусь, это ж дикость! Ах, кончайся, ах, кончайся, сонатина, ты семейной скуки Чарльза паутина. Мышь летучая летает в пелеринке, где-то мерзнет, холодая, Пирибингль. Кринолиновые ангелы за лампою — замерзающая Англия сомнамбула. Тише, тише, тише, тише, — домовые на педалях, сонатину оборви, оборви же, расплети же, вот завыли, напевая — Копперфи-и-и Сон сам сел в сонм сов. Синь. До ре ми фа соль ля си. Кринолиновые ангелы за лампою, замерзающая Англия сомнамбула… Ты семейной скуки Чарльза паутина. Ах, кончайся, ах, кончайся, сонатина… В этот тихий, в этот зыбкий ход музыки нежной ленью наплывает утомленье. Сеня спит, и, словно громы урагана, набегает грохот пальцев барабана… Зашумели долы свинцовой вьюгой, выскользнула флейта тонкой гадюкой. Пулемет татакает, то здесь, а то там он, фортепьяно топчется гиппопотамом. А медные трубы бросили игры — желтые львы и когтистые тигры. И снова долина, и Сеня в долине, бредет по долине по колени в глине. |
