Если моя «Илиада» заставила вас скучать, сударь, не бойтесь, что я стану испытывать ваше терпение долгим рассказом о моей «Одиссее». Не то чтобы она не была богата необыкновенными приключениями, знание которых могло бы при определенных обстоятельствах пригодиться людям простосердечным, но для этого ее следовало бы рассказать на языке более наивном и менее изощренном, чем тот, на котором говорим мы, на языке народа, еще не утратившего воображения и веры, и я непременно займусь этим, если отыщу сегодня вечером мандрагору, которая поет. Как видите, мне осталось совсем немного времени на то, чтобы убедиться в ее существовании, а ведь от этого зависит моя собственная судьба.

Достаточно будет сказать вам, что вот уже полгода, как я скитаюсь по заросшим мандрагорами полям, которые все до единого принадлежат народу, состоящему из самых хорошеньких женщин в мире, и что нигде не нашел я ни мандрагоры, которая поет, ни женщины, которая заставила бы меня забыть любовь Феи Хлебных Крошек.

Неделю назад я встретил подле городских ворот Глазго пару «гербалистов»,[151] занятых поисками лекарственных трав.

– Сударь, – обратился я к тому из этих двух любознательных господ, чей вид, надменный и самоуверенный, несомнительно выдавал в нем ученого монаха, – осмелюсь спросить у вас, не знаете ли вы случайно, где мне найти мандрагору, которая поет?

– Друг мой, – отвечал он, щупая мне пульс, – если она где-нибудь и существует, то, бесспорно, только в местной лечебнице для лунатиков, куда этот юноша не замедлит вас отвести.

И с того дня меня держат здесь взаперти, что, впрочем, не мешает моим поискам, ибо мандрагоры здесь в избытке…

Но скажите мне, сударь, вы ничего не слышите? Вам не показалось, что эти цветы, умирающие в свете последнего луча солнца, издали некий тихий и мелодичный звук? Прощайте, сударь, прощайте!

И Мишель устремился к своим мандрагорам.

– Упаси меня Господь, несчастный, – сказал я сам себе, схватившись за голову, и бросился по аллее прочь, не оглядываясь, – упаси меня Господь стать свидетелем твоего горя, когда ты лишишься последней из обольщавших тебя иллюзий!

Я приближался к элегантному портику, выходящему на набережную Клайда, когда суровый и чопорный мужчина, одетый в черное с ног до головы, тронул меня за локоть с видом одновременно вежливым и властным. Я поздоровался; он ответил мне легким кивком головы и снова застыл в своей прежней позе, величественно моргая глазами и щедрой рукой черпая испанский табак из золотой табакерки.

– Вы, сударь, должно быть, филантроп?[152] – спросил он.

– Я не знаю, что это такое, сударь, – отвечал я, – но я человек.

Он медленно запустил в нос очередную понюшку табаку, дабы избавить себя от необходимости давать мне объяснения, которых я, по его мнению, не был достоин.

– Я предположил, сударь, что вы филантроп, – вновь заговорил он, – потому что видел, как вы долго беседовали с тем несчастным мономаном, кого привезли к нам недавно и кого мучает весьма любопытный синий бес [153]. У него странная причуда: он разыскивает мандрагору, которая поет. Меж тем вам, сударь, наверняка известно, что растение это, именуемое у Линнея atropa mandragora,[154] лишено, подобно всем другим представителям растительного царства, органов вокализации. Atropa mandragora – не что иное, как цветок из семейства пасленовых, снотворный и ядовитый, подобно большинству своих собратьев; его наркотические свойства, болеутоляющие, охлаждающие и усыпляющие, были известны еще во времена Гиппократа. Мандрагору успешно применяют при лечении меланхолии, конвульсий и подагры; припарки из этого растения обладают превосходным противовоспалительным действием, их рекомендуют от завалов,[155] скирров[156] и золотухи. Я совершенно убежден, что сок корней мандрагоры и ее корковой части – мощное рвотное и слабительное средство, которое, однако, прописывают лишь больным низкого происхождения, ибо оно чаще приводит к смерти, чем к выздоровлению.[157]

– Неужели! – воскликнул я, скрестив руки на груди, меж тем как собеседник мой продолжал удерживать меня за пуговицу сюртука.

– Этого несчастного юношу ввело в заблуждение, – продолжал он с улыбкой, выказывавшей одновременно и почтение к самому себе и презрение к тому, о ком он говорил, – глупое суеверие древних невежд, которое сохранилось в потемках средневековья и от которого простонародье не вполне освободилось и поныне. Прежде, до расцвета философической и рациональной медицины, чернь верила, будто, когда вырываешь мандрагору из земли, она стонет и плачет, и потому всем, кто намеревался взяться за это рискованное предприятие, рекомендовалось заткнуть уши, дабы не растрогаться сверх меры, из чего в самом деле можно заключить, что стоны эти слыли чрезвычайно гармоническими. Мы полагаем это капитальным заблуждением, сторонники которого тщетно ссылаются на свидетельства Аристотеля, Диоскорида, Альдрованде, Жоффруа Линацера, Колумны, Геснера, Лобелиуса, Дюре[158] и тысячи других великих людей, ибо мы убеждены, что нет такой безумной бессмыслицы_ письменного подтверждения которой нельзя было бы отыскать в какой-нибудь научной книге.

– Вот с этим я не стану спорить, – сказал я.

– Я так и думал, судя по тому, с каким вниманием слушали вы мою речь, – продолжал он, по-прежнему не выпуская из рук мою пуговицу. – В самом деле, как может мандрагора петь, если мы знаем, что пение есть механический процесс, происходящий за счет вибрации голосовых связок, или, если выразить ту же мысль более точно и ясно, процесс, совершающийся – запомните это, прошу вас, – в пространстве между щитовидно-аритеноидными связками, что позволило Галену[159] уподобить голосовую щель, иначе говоря, верхнее отверстие гортани, духовому инструменту, хотя она и не удовлетворяет в точности всем условиям, каким отвечает продольная флейта, не говоря уже об инструментах с мундштуком. Ученому господину Феррейну,[160] столь прославленному в свете, было угодно счесть ее струнным инструментом, но это мнение решительно опровергли открытия современных физиологов, доказавших, что в данном случае мы имеем дело с инструментом язычковым. Господин Жоффруа Сен-Илер,[161] которого вы, возможно, знаете, даже объясняет весьма остроумно, что инструмент этот предназначен для двух целей разом, и, в зависимости от обстоятельств, может исполнять то партию кларнета, то партию поперечной флейты, из чего он вывел весьма удачное деление на голоса язычковые и голоса флейтовые, которое ныне применяют повсеместно в курсах анатомии и хорах Оперы. Грамматик Кур де Жеблен,[162] педант, кое-что слыхавший о корнях и этимологиях, но мало что смысливший в медицине, был единственным, кто назвал голос клавишным инструментом, клавиши которого находятся во рту животного и которому гортань служит трубой, а легкие – мехами, – что довольно удовлетворительно объясняет феномен артикуляции, но, как видите, совершенно не объясняет феномена фонического. Невежды же позволяют себе еще больше и утверждают, что голос – это просто инструмент sui generis,[163] который действует так, как угодно Господу. Теория поистине жалкая. Впрочем, вернемся к мандрагоре; нет необходимости напоминать вам, сударь, что самый тщательный анализ никогда не смог обнаружить ни в монофиллической и юлообразной чашечке мандрагоры, ни в ее пятилепестковом и колоколообразном венчике ни малейших следов голосовой щели и гортани, не говоря уже о голосовых и щитовидно-аритсиоидных связках…