– Я позволю вам все, что вы захотите, Фея Хлебных Крошек, и даже нахожу свой дар чересчур скромным для свадебного подарка; но скажите, отчего же вы никогда не говорили мне ни слова о вашем многочисленном семействе?

– Оттого, что в прежние времена я была так поглощена заботами о твоем будущем, что не имела сил думать о чем-либо ином, – отвечала Фея Хлебных Крошек.

Разговор наш понемногу затих, но продолжал доставлять мне неизъяснимое блаженство. Я испытывал то довольство сердца, ту чистую и священную радость мысли, то смутное, но глубокое удовлетворение, которое ощущаешь, не умея его определить, и благодаря которому человек сознает, что ему хорошо, хотя и не знает отчего. Я забыл внешний мир, да и себя самого, как вдруг почувствовал, что Фея Хлебных Крошек взяла мою руку и, плача от волнения, прижала ее к своим губам.

– Теперь ты знаешь, что такое счастье? – спросила она.

– Да, да, знаю! Счастье – это жить подле Феи Хлебных Крошек и быть любимым ею.

Я хотел поцеловать Фею Хлебных Крошек, побыть рядом с нею еще мгновение, но тщетно: она скрылась за дверью своей спальни, дверь же эта была так ловко вделана в стену, что мне ее отыскать не удалось. Сработана она была превосходно.

Немного поразмыслив, я, прежде чем отдаться сну, решил узнать, как относится к моему новому положению Билкис. Фея Хлебных Крошек не только позволила мне изредка поглядывать на портрет Билкис, но даже положительно приказала мне это делать. Итак, я поспешил раскрыть медальон.

Билкис спала.

Насколько же отличалась эта ночь от всех предшествующих! Сон не оставил меня своими милостями, но какими радостными тонами окрасилась его палитра! какие прелестные капризы, какие восхитительные фантазии набросал он на волшебном полотне моих грез! Не успел он смежить мои веки, как элегантная, но простая обстановка домика Феи Хлебных Крошек сменилась роскошными колоннадами дворца, освещенного тысячей факелов в золотых канделябрах, чей блеск отражали, тысячекратно усиливая, хрустальные зеркала, полированные плиты восточного мрамора и полупрозрачные вазы из алебастра, агата или фарфора. Вскоре сияние начало понемногу гаснуть и наконец предметы стали видеться мне смутно, в том робком и мягком свете, каким окрашивают небо лучи новорожденной зари. Тут я увидел Билкис: прячась под покрывалом новобрачной, она – а это, без сомнения, была именно она, – скромно приблизилась к моей постели и оперлась о нее своими целомудренными дланями и лилейным коленом, словно намереваясь возлечь подле меня.

– Увы, Билкис! – вскричал я, мягко отстраняя ее. – Что вы делаете и что привело вас сюда? Я женат на Фее Хлебных Крошек.

– Я и есть Фея Хлебных Крошек, – отвечала Билкис, бросаясь в мои объятия.

Свет погас, но я не проснулся.

– Фея Хлебных Крошек! – воскликнул я, и странная дрожь сотрясла мое тело, а вся кровь моя прилила к сердцу. – Билкис не может обманывать меня, но ведь я чувствую, что вы почти моего роста.

– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – я удлиняюсь.

– Но, Билкис, у Феи Хлебных Крошек нет тех шелковистых кудрей, какие рассыпаны по вашим плечам!

– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – я не показываю их никому, кроме мужа.

– Но, Билкис, у Феи Хлебных Крошек есть два длинных зуба, которых я не нахожу меж ваших свежих и благоуханных губ!

– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – эти зубы – роскошное украшение, которое пристало лишь старости.

– Но, Билкис, близ Феи Хлебных Крошек я не испытываю того сладострастного смятения, того почти гибельного наслаждения, какое охватывает меня близ вас!

– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – ночью все кошки серы.[146]

Признаюсь, я боялся, как бы эта волшебная иллюзия не покинула меня слишком скоро, но я не расстался с нею ни на минуту; она была так сильна, что я не сомневался, будто заснул, уткнувшись в кудри Билкис, и, когда колокол на верфи известил меня, что пора приступать к работе, когда Билкис тенью ускользнула из моих объятий в утренней полутьме, мне показалось, что щека моя еще хранит сладостное тепло ее дыхания.

– Билкис! – крикнул я, вскочив с постели, чтобы ее удержать.

– Я здесь, друг мой! – отвечала Фея Хлебных Крошек. – Завтрак готов.

В самом деле, добрая старушка была здесь; в свете лампы она склонилась над чайником.

– О, Фея Хлебных Крошек, к чему было подниматься в такую рань? Разве не мог я приготовить себе завтрак сам?

– Конечно, мог бы, – отвечала она, – но я не могу отказать себе в удовольствии, а возможность сделать твою жизнь легче и приятнее – самое большое удовольствие, какое я в моем возрасте могу себе доставить. Вдобавок мне не стоит никакого труда подняться на заре и приступить к этим мелким домашним хлопотам. Я к этому привыкла, мне это нравится, да и здоровью моему это идет на пользу, особенно если я хорошо провела ночь. А кстати, Мишель, как провел эту ночь ты?

– Я едва осмеливаюсь рассказать вам об этом, дорогой друг, – пролепетал я, – сны мои были столь пленительны, что я боюсь, как бы они не оказались преступны!

– Успокойся, милый Мишель; других в моем домике не видят; причем – что лишь умножает их цену – они будут повторяться каждую ночь, если ты останешься мне верен. Итак, ты можешь предаваться их власти с чистой совестью до тех пор, пока сохранишь ко мне то дружеское расположение, которое ты мне посулил; ревности же моей не бойся. Мои грезы не уступают твоим.

Запечатлев на ее лбу щедрый поцелуй, я ушел и явился на стройку раньше всех остальных рабочих. Опередил меня только мастер Файнвуд: он с унылым видом сидел на бревне, уронив голову на руки и словно плача. Услышав шум шагов, мастер вскочил, узнал меня и бросился мне на шею.

– Это ты, Мишель? – вскричал он, несколько раз прижав меня к своей груди. – Неужели Провидение посылает мне тебя для спасения моего дома, на который после твоего отъезда обрушилось столько несчастий? Я уверен, ты был нашим ангелом-хранителем. Значит, ты отказался ехать на корабле этого ливийского нехристя, обещавшего так задешево доставить тебя в неведомые страны?

– Мне пришлось отказаться, дорогой мой мастер, и я очень рад, если это позволит мне утешить вас в вашем горе; не расскажете ли вы, однако, в чем его причина?

– Увы! К стыду моему, мне придется тебе все рассказать; надеюсь, исповедь эта облегчит мне душу. Ты знаешь, что я решил выдать шестерых своих дочек за шестерых помещиков с берегов Клайда, хотя мне не раз говорили, что помещики эти легкомысленны и распутны; впрочем, для простого плотника такой союз все равно – большая честь. На приданое для моих бедных девочек, которые для меня дороже жизни, я пустил все сбережения, накопленные за долгую жизнь, – тридцать тысяч гиней, а ведь гинеи эти стоили мне, Мишель, стольких ударов молотка и стольких часов, проведенных с пилой в руках, скольких монет не было в сокровище царицы Савской, которой ты, как я помню, бредил в прежние времена. Скажу начистоту, друг мой, я отправил шесть приданых в роскошных сафьяновых сумках шести своим зятьям, до той поры не удостоившим меня своим посещением, и, как глупый безмозглый старик, до самого заката солнца терпеливо ожидал появления их сиятельств, дабы повести мое семейство на церемонию, которая должна была сделать мне честь и доставить радость, – и тут-то мне и сообщили, что все шестеро удрали с моими деньгами на проклятом корабле, который, подняв все паруса, увез негодяев на континент. Думаю, я бы не пережил всего этого, если бы не надеялся, что небо уже отомстило за меня и та ужасная буря, которая разыгралась нынче ночью, погубила изменников.

– О какой буре вы толкуете, мастер Файнвуд? Мне кажется, никогда еще небо не было таким ясным.