Таким образом, в «Фее Хлебных Крошек» Нодье сталкивает две реальности: реальность современного мира, изображенного сатирически (сцены суда, казни), и реальность волшебной, народной сказки, воплощением которой являются Мишель и Фея.

В своих статьях Нодье неизменно прославлял народную литературу, причем не столько из эстетических, сколько из моральных соображений. Подобно тому как Жан Жак Руссо (один из учителей Нодье) считал, что наиболее счастливым было «естественное» состояние человечества, а науки и искусства принесли людям больше вреда, чем пользы, так и Нодье – на другом материале – создавал своего рода патриархальную утопию: «Сто лет назад крестьяне в наших деревнях читали предания и сказки и верили в них; теперешние крестьяне читают газеты и прокламации и верят в них. Они были безрассудны, они сделались глупы: вот и весь прогресс. Какое из этих состояний лучше? Кто знает…»[11] Народная литература представлялась Нодье прибежищем от новейших веяний. В конце жизни, в 1842 г., он посвятил целую статью так называемой «Синей библиотеке» (по цвету обложек) – книжной серии вроде русской лубочной, куда входили сказки, рыцарские романы и прочие чудесные истории (именно такие книги продает разносчик в последней главе «Феи Хлебных Крошек»). «У всякого народа есть собственная поэзия, – писал Нодье. – Всем детям нужны сказки, которые их забавляют, удивляют или пугают; всем женщинам нужны романы, которые вносят в однообразие их повседневной жизни иллюзии любви и приключений; всем мужчинам, даже самым просвещенным представителям старинных цивилизаций, нужны истории более или менее преувеличенные, которые представили бы их происхождение более великим с помощью эпических вымыслов. В этих-то книгах и следует искать чувства наивные и возвышенные, изобретения изящные и энергические, язык гибкий и самобытный. ‹…› Там-то и запечатлен навеки ум и характер народа. Наш угрюмый опыт и наша педантическая ученость презирают эти книги, а между тем они – простодушные архивы доброго старого времени, в них содержится все, что старые нации, подобно старым людям, помнят о своем прошлом».[12]

Нодье убежден, что в этих наивных легендах больше нравственности, чем в любых высокоморальных сочинениях новейших авторов, и что забвение народной литературы – показатель нравственного упадка общества: «Благодаря прогрессивному совершенствованию эмансипированной цивилизации народ больше не читает «Синюю библиотеку». Он читает непристойные стихи, похабные песенки, развратные романы, горячечные бредни заговорщиков и безбожные бредни софистов. Общество должно двигаться, и оно двигается – сами знаете куда; не нашим слабым рукам дано остановить его на роковом пути, ведущем к гибели: ведь такова воля века».[13] Нодье, впрочем, несмотря ни на что, пытался остановить общество на этом пути и не жалел язвительности в описании технических новинок, изощренность которых представлялась ему обратно пропорциональной их нравственной пользе (он даже придумал себе в конце жизни псевдоним «Доктор Неофобус» и подписывал им некоторые из своих сочинений «здравомыслящего насмешника» – так он сам определил свою позицию по отношению к технократической цивилизации[14]).

Не следует, впрочем, думать, что народная сказка у Нодье воспроизведена во всей ее исконной простоте. Во-первых, Нодье переосмысливает саму фигуру феи; ведь феи и духи – порождение язычества, они считались врагами христианства (по одной из легенд получалось, что феи – это бывшие королевы Галлии, за непочтительное отношение к апостолам осужденные до Страшного суда существовать в образе карлиц), и католические священники не поощряли веры своей паствы в этих духов (сам Нодье отразил это противостояние церкви и языческих духов в повести 1822 г. «Трильби»). Вдобавок Фея Хлебных Крошек – старуха, а в мифах и сказках распространен мотив пребывания героя-мальчика (или группы мальчиков) во власти демонической злой старухи (ее русская модификация – Баба Яга). Но старуха Нодье – добрая фея (она, впрочем, в каком-то смысле и не старуха вовсе, а молодая красавица Билкис) и добрая христианка. Она возносит молитвы вместе с Мишелем и действует в полном согласии с христианской верой; «…разумеется, – думает Мишель, и автор явно разделяет его убежденность, – она не принадлежит к числу существ, проклятых Господом, ибо все ее деяния и наставления внушают к ней любовь все более и более сильную» (наст, изд., с. 237).

Вдобавок Нодье сам был человеком в высшей степени образованным, не скупившимся на похвалы библиотекам, в которых «собрано все самое превосходное и полезное, что создали изящная словесность и наука, все, что необходимо для услаждения души и развития ума в течение долгой-долгой жизни»,[15] и настоящая литература у него не противопоставляется народной сказке, а гармонично с ней сосуществует (недаром Мишель, герой «Феи Хлебных Крошек», оговаривает себе право покупать раз в неделю томик античного классика). Больше того, иной раз Нодье позволяет себе и посмеяться над канонической сказкой – таково пародийное использование «Красной Шапочки» в ночных диалогах Мишеля с Билкис (впрочем, Нодье, в сущности, остается здесь верен оригиналу: ведь у Перро, как известно, история Красной Шапочки кончалась моралью, обнажающей эротический смысл сказки: юным девицам следует остерегаться «волков», покушающихся на их невинность).

Кстати, и своей апологией сказки Нодье органично включился в литературную дискуссию эпохи романтизма. Он употребляет слово «сказка» (или «фантастическое») для обозначения тех явлений, какие другие литераторы его времени обозначали словом «средневековое», иначе говоря, тех огромных пластов традиции, которыми пренебрегали классицисты и которые стали активно разрабатывать и вводить в литературный обиход романтики в начале XIX в.: «Это сказка породила или приукрасила историю молодых народов в смутные времена, населила развалины наших замков таинственными привидениями, вывела на башнях силуэты фей-покровительниц, предоставила в расщелинах скал или под зубцами заброшенных стен неприступное убежище страшному семейству змеев и драконов. ‹…› Влияние фантастического жанра никогда не будет забыто в литературе, где оно породило бесхитростные легендарные сказания, украсило внушительной пышностью хроники турниров, битв и крестовых походов, где дух сказки бурно распространился в веселых историях старых сказителей и в фаблио труверов. Именно влиянию фантастического жанра мы обязаны появлением рыцарских романов ‹…› где, образуя непостижимое единство, сочетаются всевозможные картины средневековой любви и средневекового героизма…».[16]

В фантастике Нодье видел средство обновления литературы «старых» народов, обремененной многовековыми штампами. В начале рассказа «Жан-Франсуа Голубые Чулки» (1833) он излагает свой воображаемый диалог с человеком, которому в глаз попала соринка. Повествователь предлагает пострадавшему излечить его посредством азиатского талисмана – волшебного камня «с горы Сипил». Чтобы удалить соринку, достаточно поднести этот камень к глазу. Больной не верит. Меж тем «камень с горы Сипил» – это просто магнит, которым в самом деле можно извлечь соринку, если она, конечно, металлическая. «Для тех, кто ничего о нем не знает, магнит – вещь фантастическая. А сколько еще в природе таких вещей, о которых мало кто знает, а быть может, не знает совсем никто?»[17]Рассказ о магните, именуемом волшебным камнем, – это и посвящение неискушенного читателя, на которого такой рассказ рассчитан, в некоторые секреты науки, и введение в литературу некоего нового – фантастического – образа, продолжающего народные традиции. Нодье приводит этот пример и для того, чтобы показать, как народная фантастика может приносить пользу, и для того, чтобы заступиться за нее – далеко не всегда она настолько сумасбродна, насколько кажется скептикам и маловерам. Как сказала Фея Хлебных Крошек Мишелю-плотнику: «Все правда и все ложь».