Если до моего возращения в сердце твоем проснется любовь к женщине, не забудь, что, как бы прелестна ни была твоя избранница, если она заставляет мужчину забыть о долге и чести, она достойна любви меньше, чем карлица с церковной паперти. Любовь – величайшее из благ, но счастливой она бывает лишь для того, чья совесть чиста.

Помни также, что мужчина в твоем возрасте, обеспечивший свою жизнь на год вперед и обладающий вкусом к труду и скромным нравом, крепким сложением, хорошим здоровьем и надежным ремеслом, в сто раз богаче любого короля; главное, чтобы при всем этом у него в кармане лежала дюжина франков – шесть на то, чтобы удовлетворить прихоти собственного воображения, и шесть на то, чтобы скрасить жизнь бедняка или облегчить страдания больного.

Наконец, если те религиозные принципы, какие я старался привить тебе с колыбели, сотрутся из твоей памяти, что по нынешним временам вещь, увы, вполне вероятная, из любви ко мне запомни хотя бы два из них, ибо они могут заменить все остальные: первый гласит, что надобно любить Господа, как бы он ни был суров, второй – что надобно, насколько это в твоих силах, приносить пользу людям, как бы они ни были злы.

Сказав это, дядюшка пожал мне руку и вышел из комнаты.

А я возвратился к себе и отправил Фее Хлебных Крошек обещанные двадцать луидоров.

Назавтра дядюшка, даже не простившись со мной, покинул наш дом на рассвете, оставив мне все необходимое на год вперед. Фея Хлебных Крошек, выказав моему посланцу свой восторг в свойственной ей причудливой и прихотливой манере, уехала в тот же день.

Я остался один – совсем один; немного поплакав, я утер слезы и отправился в мастерскую.

Существование мое после отъезда дядюшки было бы вполне приятным, ибо нет ничего приятнее, чем зарабатывать себе на жизнь собственными руками, если бы разлука с отцом и дядей, уже давно заменившим мне отца, не оставила в моей душе глубокой пустоты. Я часто сожалел, что дядюшка, несмотря на все мои просьбы, не позволил мне отправиться вместе с ним на поиски моего отца, уверяя меня, что я предназначен для другого и что лишь мое послушание позволит нам в один прекрасный день свидеться друг с другом. Часто думал я и о Фее Хлебных Крошек, ибо она тоже любила меня.

Наступил день святого Михаила, но никаких сбережений я не накопил, так как у друзей моих постоянно возникали новые потребности, которые далеко не всегда были мне понятны, но которым я не мог не сочувствовать. Жак Пельве стал викарием, но в епархии два или три прихода не имели священников, и Жаку приходилось часто ездить в архиепископство. Дидье Орри был старше меня на несколько лет и подумывал о женитьбе, а для того, чтобы надежды его сбылись, ему требовалось быть на хорошем счету в префектуре. Что же до Набо, с которым мы подружились после того, как прекратилось наше школьное соперничество, он сделался игроком, причем играл ничуть не более удачно, чем учился в школе. Я считал своим долгом отучить друга от пагубной склонности и не жалел для этого сил. Я также считал своим долгом помогать ему бороться с гибельными последствиями всепоглощающей страсти, в особенности с теми, что могли опорочить его репутацию, и не жалел для этого денег. Таким образом, когда год подошел к концу, а с ним подошли к концу и те запасы, какими я был обязан доброте дядюшки, мне пришлось ограничиться своим ежедневным заработком, на который едва можно было прожить, но я был к этому готов и нимало не чувствовал себя несчастным.

Поскольку каждодневная практика позволила мне усовершенствоваться в моем ремесле, а упорядоченный и деятельный склад моего ума служил заменой деловой жилке, предприниматель, на которого мы в ту пору работали и чьи дела шли неважно, возможно потому, что он взялся за слишком много дел сразу, решил, неведомо отчего, доверить управление всем предприятием мне; не успел я приступить к исполнению своих новых обязанностей, как понял, что, к несчастью, спасти состояние моего патрона уже невозможно. Итак, мне не довелось воспользоваться прибавкой к жалованью, и я оставил все деньги в руках патрона, вычтя лишь то, что причиталось мне и моим товарищам за обычную нашу работу в мастерской, которую я не бросил, потому что твердо помнил наставления дядюшки Андре и не мог даже помыслить о том, чтобы изменить своему ремеслу. Следственно, и за второй год мне не удалось накопить двух экю стоимостью шесть франков каждый, из которых один предназначается для удовлетворения собственных прихотей, а другой – для вспомоществования чужим невзгодам, – тех двух экю, которых достаточно для удовлетворения потребностей человека умеренного и работящего. В конце этого второго года патрон, донимаемый кредиторами, в один прекрасный день уехал на остров Джерси,[85] оставив нас без дела и без средств, ибо на гранвильских верфях умелых работников всегда было больше, чем требовалось тамошнему краю в обычных условиях. Впрочем, беда эта застигла врасплох меня одного, ибо товарищи мои заблаговременно предвидели случившееся и поместили свои скромные накопления в одно весьма выгодное каботажное предприятие, которое как раз начинало приносить немалую прибыль. Зная о том, как быстро растаяло мое состояние, и проникнувшись ко мне неподдельной симпатией, они предложили мне войти с ними в долю и сделали это предложение с искренностью и нежностью, тронувшими меня до слез! Признаюсь, что я охотно принял бы его, в надежде принести компаньонам пользу своим умением и проворством, если бы еще прежде не решился поступить иначе. По правде говоря, мне не приходилось рассчитывать ни на Жака Пельве, хоть он и сделался кюре, ни на Дидье Орри, хоть он и женился на богатой невесте. Первый сулил мне место школьного учителя, лишь только оно освободится, однако нынешний учитель был человек бодрый и крепкий; второй обещал по-братски приютить меня в своем доме и поручить мне воспитание своих детей, лишь только они чуть-чуть подрастут, однако у него имелся один-единственный ребенок, только-только вверенный попечениям кормилицы, да и этот первенец был, если я не ошибаюсь, девочкой. Обоим моим товарищам требовалось так много денег на обзаведение и оттого оба были так сильно стеснены в средствах, что, я полагаю, стали, в сущности, гораздо беднее с тех пор, как разбогатели, так что, если бы я и был способен завидовать друзьям, у меня не имелось для этого никаких оснований. Еще меньше мог я рассчитывать на помощь Набо, который продолжал играть и никогда не выигрывал, но никак не соглашался признать, что человек хорошего рода может опуститься до того, что он называл унизительной обязанностью трудиться. Я должен отдать ему справедливость: чем более он делался жалок, тем более открытым и сердечным становился. Мы ничем не могли помочь друг другу, но зато вместе смеялись и плакали в те часы, когда я не находил себе работы, а это вознаграждает за многие тяготы, так что порой я спрашивал себя, хотел ли бы я отказаться от этой радости ради того безоблачного благополучия, однообразие которого иссушает сердце.

Однако я, кажется, ничего не сказал вам о принятом мною решении. Я решил пуститься в странствие по городам и деревням и предлагать свои услуги повсюду, где требуется перебросить мост через реку или построить дом, а поскольку нужда в этом возникает постоянно, я был уверен, что таким образом, с Божьей помощью, обеспечу себе постоянный заработок. Ведь Бог не помогает только бездельникам.

Больше всего меня огорчало то, что платье мое обветшало и я стеснялся показаться в нем на празднике святого Михаила – не оттого, что сам я придавал такое большое значение внешнему виду, но оттого, что ветхость моей одежды могла навести порядочных людей, удостоивших меня своего уважения, на мысль, что я этого уважения не достоин. Впервые в жизни я понял, что такое общественное мнение и как нуждаются люди в его поддержке; я понял, что удовлетворение собственными поступками, проистекающее прежде всего из подсказок нашей совести, зиждется на суждениях, какие выносят о нас окружающие, и укрепляется ими; я понял – понял, признаюсь, впервые в жизни, – что человек общественный, какой бы безупречной добродетелью он ни обладал, не может обойтись без общественного признания, которое ему необходимо для того, чтобы быть довольным собой, и что тот, кто презирает уважение окружающих, пожалуй, почти вовсе не уважает себя сам. К счастью, я вспомнил, что дядюшка оставил мне свое старое платье, и произвел смотр этим нарядам с такой же радостью, с какой Робинзон осматривал полезные вещи, уцелевшие при кораблекрушении; я был уверен, что лучший из родственников и друзей не упрекнет меня в том, что я прибегнул к этому средству, особенно если узнает от меня – а он всегда верил мне, – в какую крайность я пришел. Среди оставленных дядюшкой вещей отыскались прекрасное чистое белье и платье, пришедшееся мне так впору, словно его сшили специально для меня. Нашел я и два камзола, которые дядюшка не взял с собой; один из них казался совсем новым и был мне удивительно к лицу, но его портил десяток уродливых пуговиц, обшитых грубым сукном, другой же, который я не раз видел на дядюшке и который был скроен на более старинный манер, украшали десять превосходных блестящих перламутровых пуговиц весьма тонкой работы. Я немедля взялся за дело, и вскоре десять пуговиц, белевших, как жемчуг, и сверкавших, как серебро, засияли, словно десять маленьких зеркал, перед моим восхищенным взором.