– Мы помолвлены, как были помолвлены Рахиль и Иаков, Руфь и Вооз,[89] царица Савская, которую звали так же, как и вас, Билкис, с могущественным царем Соломоном![90]

С этими словами я еще раз поцеловал ей руку, и мы расстались: Фее Хлебных Крошек наша встреча подарила двадцать луидоров, а мне – удовлетворение оттого, что я совершил поступок щедрый, справедливый и полезный, – чувство, стоящее всех земных сокровищ.

В Гранвиль я пришел поздно и проснулся позже обычного, ибо всю ночь видел странные сны: мне снилось, будто я вытаскиваю из песка множество юных принцесс, блистающих красотой и роскошными нарядами, а они водят вокруг меня хороводы, распевая на мотив «Мандрагоры» песни на языке, которого я не знаю, но почитаю гармоническим и божественным, хотя воспринимаю его, кажется, не слухом, а каким-то иным чувством и запоминаю посредством не памяти, а какой-то иной способности. Итак, принцессы без устали пели, плясали, пленяли меня множеством соблазнительных чар и уже почти покорили мое сердце, как вдруг я проснулся от пения моих товарищей-каботажников, горланивших под окном тот же самый припев:

Я понял, что они уже собрались в дорогу и, соскучившись дожидаться в порту, решили прервать мой сон и увести меня с собой.

– Увы, дорогие мои друзья, – сказал я им, открыв окошко, – у меня больше нет денег, которыми я думал распорядиться; Господь мне их дал, Господь и взял назад; теперь я могу только пожелать вам доброго пути, и если пожелания мои сбудутся, вы станете счастливее, чем когда бы то ни было суждено стать мне самому. Итак, возлюбленные мои товарищи, ступайте в путь без меня и вспоминайте иногда вашего бедного брата Мишеля, а уж он-то будет помнить о вас всегда.

На несколько минут все мои товарищи погрузились в глубокое и печальное молчание; но внезапно самый хитрый и дерзкий из них выступил вперед и крикнул мне голосом ехидным и желчным:

– Горе тебе, Мишель, ибо ты упускаешь прекраснейшую возможность, какая когда-либо открывалась перед ремесленником из Гранвиля, и все из-за твоей любовной дури! Знаете ли вы, друзья, – спросил он у всей компании, – что этот фантазер, которого все мы держали за человека умного и здравомыслящего, втюрился в одну женщину до такой степени, что отдал ей все деньги, которые оставил ему дядюшка Андре, а она, совсем лишившись ума, тратит их на ароматную помаду, венецианские лайковые перчатки, оборки и прочие пустяки? Но вы удивитесь еще сильнее, когда узнаете, что эта хитрая сумасбродка, которую он тайно содержит на остатки своего состояния и которая лишает нас общества нашего несчастного друга, это… Фея Хлебных Крошек!

Речь эта была встречена дружным смехом, показавшимся мне ужасно унизительным, и я упал на свою постель, говоря сам себе: «А почему бы и нет?» Ибо есть в уме человека нечто, дающее ему силы для борьбы с мнением большинства и заставляющее отстаивать собственную точку зрения тем упорнее, чем дальше отстоит от нее точка зрения толпы.

– А почему бы и нет, если мне это по душе? – повторил я вслух, каботажники же удалились, распевая «Мандрагору», под которую я снова заснул. А так как сны, поразившие воображение, возобновляются быстрее других, особенно по утрам, то не успел я закрыть глаза, как вновь начал вытаскивать из песка у подножия горы Сен-Мишель принцесс, прекрасных как ангелы.

Самое же удивительное, и я не могу об этом умолчать, заключалось в том, что, хотя у них не было ни морщин, ни длинных зубов, каждая из них чем-то напоминала мне Фею Хлебных Крошек.

Я поднялся, полный решимости направиться в Понторсон, но мне не хотелось покидать Гранвиль, не попытавшись в последний раз расспросить моряков в порту о судьбе моих родных и не удостоверившись, что погода благоприятствует моим друзьям, начавшим сегодня утром свою маленькую экспедицию. Каботажные корабли проворно бороздили волны, подгоняемые славным ветерком; я следил за ними глазами, радуясь тому, что горизонт чист и ничто не предвещает шквала, как вдруг заметил в нескольких шагах от себя одного честного моряка – лоцмана с того корабля, на котором отплыл в дальний путь мой дядюшка Андре.

– Вы ли это, старина Матье, – воскликнул я, – и какие вести вы мне привезли?

– Ни одной, которую можно было бы назвать доброй, – отвечал он грустно, – это-то и помешало мне зайти к вам, хотя я вот уже три дня как вернулся в Гранвиль.

– Помилуй Бог, – вскричал я со слезами на глазах, – неужели мой бедный дядюшка умер?!

– Успокойтесь, добрый мой Мишель! Ваш дядюшка жив, но все равно что умер: он сошел с ума, причем свет не видывал сумасшествия, подобного тому, какое постигло его!

– Объясните мне, Матье, что вы имеете в виду…

– Вообразите, сударь, что после полутора лет счастливых и удачных плаваний мы прибыли в… Однако я не помню точно, на какой долготе мы тогда находились…

– Избавьте меня от этих бесполезных деталей… Повторяю еще раз, объясните мне, что вы имеете в виду.

– Будь по-вашему, сударь. Не успели мы сойти на прекрасный песчаный берег, усыпанный, как нарочно, мелкими ракушками всевозможных цветов, а было это на острове, который, ручаюсь, с тех пор, как люди стали плавать по морям, никогда не значился ни на одной карте, как ваш дядюшка с видом довольным и решительным устремился в глубь восхитительного леса, произрастающего на берегу великолепнейшей бухты…

– Неужели он не вернулся назад?

– Он вернулся под вечер, бодрый, веселый и, если я не ошибаюсь, словно бы помолодевший на несколько лет; собрав всех нас, он сказал, потирая руки; «Я нашел то, что искал, и для меня путешествие окончено; у вас, дети мои, хватит и воды, и провианта на то, чтобы, коли будет на то воля небес, спокойно добраться до берегов Ла-Манша; я дарю судно с новой оснасткой и богатым грузом экипажу, с условием, что вы возвратитесь в Гранвиль прежде дня святого Михаила.

– Берегитесь, Матье, мне страшно вас слушать! Что вы сделали с вашим капитаном?

– Сударь, – возразил Матье спокойно и строго, – у меня имеется дарственная, составленная по всей форме, однако же экипажу не пристало ею воспользоваться, и мы единодушно решили» отдать вам эту собственность, которую мы не вправе почитать своей, хотя и выполнили все условия, какие потребовались от нас для того, чтобы ее приобрести; но я уже сказал вам, что капитан сошел с ума, и потому документы, им подписанные, представляются нам, если судить по справедливости, недействительными.

– С чего вы это взяли, Матье? – спросил я уже более уверенно. – Дядюшка мой был хозяином своего состояния и не мог лучше распорядиться им, кроме как отдав его своим старым товарищам-морякам. То, что он вам подарил, – ваше, в поступке же его нет ничего безумного, напротив, он поступил очень мудро, ибо знал, что воспитание, которым я обязан его благодеяниям, позволяет мне обойтись без тех прибылей, какие принес бы мне его корабль, а вашим товарищам, достигшим преклонного возраста и утративший былую бодрость, эти прибыли придутся весьма кстати.

– Точь-в-точь то же самое сказал нам и он, – перебил меня Матье, – когда мы попытались напомнить ему о ваших правах и о зыбкости вашего положения. «К тому же, – прибавил он, и, услышав эти слова, вы убедитесь в его безумии, – племянник мой отдал свои сбережения Фее Хлебных Крошек, так что, если он недоволен своей участью, пусть женится на Фее Хлебных Крошек!» Сказавши это, он расхохотался и покинул нас.

– Все это очень странно, – прошептал я, уронив голову на грудь.

– Вот и мы так подумали; но еще более странно, что, попытавшись разгадать тайну его безумия, мы выяснили, что добрый старик воображает себя суперинтендантом принцессы Билкис, которая, по его словам, царствует над этими краями уже много тысяч лет и которой его младший брат и ваш отец, покойный Робер, служит в качестве главнокомандующего флотом.