С тех пор она приходила каждую ночь.

Солнцу осталось сиять на небе не больше часа; оно клонится к закату, и это напоминает мне о необходимости поскорее окончить мою повесть, не испытывая вашего терпения рассказом – подобно всем счастливым историям, весьма монотонным – о тех прекрасных днях, что последовали за моей женитьбой на Фее Хлебных Крошек. Поэтому из событий этой блаженной поры я упомяну лишь те, без которых вы не сможете понять дальнейшее.

После того как мастер Файнвуд выдал замуж своих шестерых дочерей, я продолжал работать на его стройке, управление которой он доверил мне, с согласия и едва ли не по желанию моих товарищей. Я даже вложил в это предприятие часть своего состояния: ее дала мне жена, хотя мастер Файнвуд, без сомнения, счел источником этих денег полученное мною наследство.

По воле случая дела пошли столь удачно, что за осень состояние мастера удвоилось, а поскольку он уже давно мечтал спокойно насладиться в конце своей честной жизни плодами многолетних трудов, он наконец уступил просьбам своих домашних и решился переписать на мое имя, но в интересах всего обширного семейства, свое заведение. Я забыл вам сказать, что мне в первый же месяц удалось добиться от него согласия женить шестерых сыновей на девушках бедных, но красивых, благонравных, набожных и трудолюбивых: свекор в них души не чаял. Свадьба удалась на славу, так как фея Хлебных Крошек, которая была посвящена во все мои секреты и направляла меня во всех моих делах, ухитрилась в самую минуту подписания брачного контракта наделить каждую из шести невест приданым, причем устроила это таким неожиданным и одновременно естественным образом, что никто не догадался о моей к тому причастности. У первой невесты обнаружился умерший в Америке дядюшка-миллионер. Отец второй, передвигая межевой камень, нашел на своем поле клад, и даже после того, как власти забрали свою часть, кое-что осталось и на его долю. Не стану перечислять вам все прочие способы: многие из них описаны в романах и комедиях, но воображение Феи Хлебных Крошек было куда богаче на выдумки, чем все романы и комедии вместе взятые, во-первых, потому, что она умнее тех, кто их сочиняет, а во-вторых, потому, что деятельное и неутомимое добро куда изобретательнее, чем самый тонкий ум.

С другой стороны, собственное мое состояние возросло так чудесно, что стало бы для меня сущей пыткой, если бы Фея Хлебных Крошек с самого начала не согласилась распоряжаться им, не спрашивая моего совета. Корабль «Царица Савская» возвращался в Гринок, как и было обещано, каждую неделю, но бросал якорь не в виду порта, и все дела с ним вела Фея Хлебных Крошек, так что жители Гринока о его плаваниях ничего не знали и поминали его лишь в шутку, желая подчеркнуть смутность либо несбыточность чьих-либо надежд: «Это сбудется, когда возвратится «Царица Савская»!» Корабль, однако, курсировал по морю безостановочно, увозя от нас бесполезные карбункулы со дна наших ручьев, а взамен привозя куда более драгоценные для плотника и необходимые для постройки Аррахиехского дворца кедры и кипарисы – я обрабатывал их в своей мастерской. О наших богатствах я знал – и стремился знать – лишь одно: всякий из тех, кому мы были в силах помочь, тотчас получал помощь; повсюду открывались больницы для страждущих и богадельни для неимущих; сгоревшие в пожаре города поднимались из руин и расцветали на глазах утешенных жителей, а Фея Хлебных Крошек спрашивала меня каждый вечер: «Знаешь ли ты теперь, что такое счастье?» – а я каждый вечер мог ответить ей: «Да, Фея Хлебных Крошек, знаю».

Остальные наши беседы, которые почти всегда были очень долгими, особенно в воскресные и праздничные дни, когда мне не требовалось идти в мастерскую, касались важных вопросов морали, любопытных исторических фактов и в особенности изучения языков, которое всегда доставляло мне величайшее удовольствие. Фея Хлебных Крошек считала эту науку первой из материальных уз, связующих людей в общественном состоянии, и придумала для того, чтобы обучить этой науке меня, методы столь ясные и логичные, что я усваивал основные принципы любого языка в несколько часов, а затем впечатления моего тренированного ума сами начинали выражаться в подходящих словах, так что мне казалось, что выучить язык – это значит его вспомнить,[148] и я бы не удивился, если бы узнал, что Господь, создавший людей для того, чтобы они понимали друг друга и друг другу помогали, тайно наделил нас еще и этой способностью.

Но среди всех тем, которые я любил обсуждать с Феей Хлебных Крошек, была одна, о которой я заговаривал помимо воли, стоило мне вспомнить обо всех необыкновенных происшествиях моей жизни, а их, сударь, как вы могли убедиться, случилось в ней немало.

– Скажите, Билкис, – спрашивал я у нее порой, – а может быть, вы и вправду фея?

– Ну и ну, – отвечала она со смехом, – неужели ты с твоим умом веришь в сказки, которым нынче не верят даже малые дети? Со времен королевы Маб[149] фей на земле не бывало.

– Вы правы, – продолжал я, качая головой, как человек, не решающийся показать, что доводы собеседника не вполне его убедили, – но я не могу поверить, будто моя жизнь течет по обычным законам и во всем, что произошло со мною и с вами, нет ничего сверхъестественного. Я поначалу решил не спрашивать вас об этом и промолчал бы, поверьте, если бы мысль эта порой не преследовала меня так властно, что я боюсь лишиться ума.

– У меня есть надежные средства, чтобы успокоить твои тревоги скорее, чем ты думаешь, – отвечала она обычно, нимало не утрачивая привычной веселости. – Ты можешь безопасно предаваться своим иллюзиям до тех пор, пока они будут даровать тебе счастье, а разве не в этом секрет философии? Какая беда, если ты будешь думать, что я в самом деле дух, стоящий выше человеческого рода, дух, привязавшийся к тебе из почтения к твоим добрым качествам, из благодарности за твои добрые дела, а может быть, и по воле того неодолимого любовного влечения, от которого не свободны, если верить священным книгам, даже ангелы небесные? Подобные симпатические связи между двумя существами, принадлежащими разным мирам, возможны, ибо их признает религия, а разум чисто человеческий – тот, что обо всем спорит, ибо ничего толком не понимает, – не может оспорить их существование, примеры которого, по правде говоря, весьма немногочисленны, но сохранились в наших преданиях и засвидетельствованы людьми самыми просвещенными и добродетельными. Разве не могло это расположение су Королева Маб – героиня английских народных поверий, которой посвящен монолог Меркуцио в «Ромео и Джульетте» Шекспира (д. 1, явл.4). щества высшего окружить тебя мнимостями, которые, однако, были призваны добиться результата весьма явного, а именно испытать твое терпение и твою отвагу, покорить твою жизнь ежедневному почитанию добродетели и постепенно сделать тебя достойным подняться на более высокую ступень в обширной иерархии живых существ? Разве не случалось тебе заметить, что суетная мудрость человека доводит его подчас до безумия? Отчего же не может выйти так, что то неизъяснимое состояние ума, которое невежды именуют безумием, сделается в свой черед твоим проводником на неведомом пути, покамест не отмеченном на грубой карте ваших несовершенных наук? В твоей жизни есть загадки; но разве вся жизнь – не загадка? А ведь никто не торопится ее разгадать. Я ручаюсь тебе, что однажды, если будет на то воля Божия, ты узнаешь ответы на все свои вопросы; если же Ему в Его вечной предусмотрительности не угодно, чтобы ты их узнал, тщетны будут все твои попытки разобраться в происходящем своими силами. Итак, не тревожься о том, что иные из твоих ощущений тебе непонятны, принимай с благодарностью все, что есть в них приятного, и наслаждайся ими с умеренностью; положись на время: оно мудрее тебя – и ожидай со всею искренностью простой души того часа, когда разрешатся все мучающие тебя вопросы и разъяснятся все тайны. После таких ее речей мы обычно возносили к небесам молитву – ту горячую, сердечную молитву, какую бессильный человеческий язык напрасно тщился бы выразить словами, молитву, с помощью которой устанавливается живая и мощная связь с незримым миром, доверчивую и смиренную исповедь, которая возносит нас превыше всех самых великих современников, сокровенное признание души, которая ищет, изучает, познает себя и черпает из неиссякаемого источника верное предчувствие своего бессмертия.