– Клянусь честью христианина, Фея Хлебных Крошек, вас не назовешь большой удачницей, если вы, женщина умная, образованная, осторожная и приобретшая, хотя бы благодаря долголетию, немалую опытность, испокон веков живете в нищете, владея при этом медальоном, который не смог бы купить даже королевский ювелир, но который, однако, ювелир этот охотно взял бы у вас в залог, а вам стал бы выплачивать ежегодно круглую сумму, позволяющую нанять дом в городе, дом в деревне и карету с четверкой лошадей и восемью лакеями в ливреях с галунами. Поспешите же забрать у меня назад – нет, не этот портрет, что для меня дороже жизни, но сам медальон, который стоит больше, чем ваш дом в Гриноке, арсенал и весь город вместе взятые!

Поскольку Фея Хлебных Крошек ничего не ответила на мою речь, я поискал ее глазами и обнаружил более чем в двухстах футах от меня – то ли оттого, что я так надолго углубился в размышления, то ли оттого, что Фея Хлебных Крошек развивала, когда спешила, такую большую скорость. Я тотчас бросился за ней вдогонку, во весь голос выкрикивая ее имя, однако она уже исчезла. Потребность как можно скорее возвратить владелице сокровище, цена которого оставалась ей неведома, была во мне так сильна, что я летел, словно на крыльях, и был уверен, что вот-вот нагоню Фею Хлебных Крошек, однако, добежав до того места, где берег заворачивал и откуда открывался прекрасный вид, я заметил ее на вершине холма, закрывающего собою горизонт: она подпрыгивала там, держа костыль в одной руке, вытянув другую в сторону для равновесия, и в своей развевающейся на ветру юбке была очень похожа на хорошенькую Красотку Притти, предмет незаконной страсти Мастера Панка, которую вы наверняка видели в театре марионеток. Я не стал окликать ее, но рванулся вперед так стремительно, что за мною с трудом угнались бы наши превосходные нормандские скакуны, и уже предвкушал, как, подобно бомбе, настигну бегунью на спуске с холма, когда внезапно взору моему открылась прямая дорога длиною примерно в одно лье, а на горизонте, там, где, в угоду перспективе и вопреки геометрии, две параллельные линии пересекаются, дорогу эту венчала маленькая беленькая фигурка, такая юркая, легкая и ловкая, что от нее невозможно было отвести глаз, и походившая как две капли воды на Фею Хлебных Крошек, увиденную в перевернутый театральный бинокль.

Я понял, что, если мы и дальше будем двигаться с подобной скоростью, я еще не успею обежать земной шар кругом, как Фея Хлебных Крошек окажется позади меня, и в изнеможении опустился на землю, утешаясь мыслью о том, что столь редкостная драгоценность, так долго подвергавшаяся множеству опасностей, попала, по крайней мере, в надежные руки.

Мне не составит труда, решил я, переслать этот медальон бедной старушке в Гринок с верной оказией и объяснить ей в письме, какую огромную ценность он собою представляет, ибо, хотя она, кажется, знает все на свете, этот факт, судя по всему, от нее ускользнул. Что же до подаренного ею портрета, я, если она позволит, оставлю его у себя!..

– Если придется с ним расстаться, – прибавил я, не в силах отвести глаз от изображения, и губы мои задрожали, а сердце сжалось, – если придется с ним расстаться, я умру!..

Я продолжал любоваться портретом Билкис по дороге в город, о котором говорила Фея Хлебных Крошек, и, поскольку она сообщила мне, что мы находимся на Британских островах, я положил осведомиться по-английски у первого же, кто встретится мне на дороге, о названии близлежащего города. Первой мне встретилась хорошенькая девушка, по случаю холодной погоды закутанная с головы до ног в клетчатый плед; она возвращалась домой, топоча белыми, как слоновая кость, ножками, словно птица, расхаживающая по берегу моря.

– Ей-богу, красавчик плотник, – сказала она, легонько хлопнув меня по руке краем своего пледа, как будто хотела наказать меня за неостроумную шутку, – то ли мистрис Спикер не подлила вам нынче воды в вино, то ли честный Файнвуд, ваш хозяин, переусердствовал, угощая вас элем, раз вы забыли, как зовут малышку Фолли Герлфри.[95]

– Я спрашивал вас о другом, Фолли, – отвечал я, посмеявшись над этим недоразумением, – сам не знаю как, но я забыл название города, куда мы с вами теперь входим, хотя я не пил сегодня ни вина мистрис Спикер, ни эля честного Файнвуда, вообще ничего, кроме грязной и соленой воды, которая, должно быть, отшибла мне память…

– Вы забыли название Гринока! – воскликнула Фолли, уставившись на меня круглыми черными глазами. – Вы, верно, сошли с ума, друг мой!

– Вы сказали «Гринок»!.. Так, значит, это Гринок!..

Я подозревал, что в погоне за Феей Хлебных Крошек проделал немалый путь, но сто пятьдесят лье – это, пожалуй, было чересчур.

Поскольку, когда я вошел в Гринок, солнце уже садилось, я не счел приличным тотчас отправиться к мастеру Файнвуду, о котором говорила мне Фолли, и решил провести ночь на первом же постоялом дворе, какой попадется на моем пути, ибо у меня оставалось еще несколько монет сверх двадцати луидоров, составлявших мои сбережения и отданных Фее Хлебных Крошек. Оказалось, что постоялый двор, где я очутился, принадлежит той самой мистрис Спикер, чье имя я только что узнал: обманутая, подобно Фолли, моим удивительным сходством с каким-то другим лицом, она встретила меня громкими, красноречивыми и пространными заверениями в своем дружеском расположении.

– Однако, дитя мое, – сказала она, – сегодня я не могу предоставить тебе ни твою комнату, ни твою постель, ибо весь дом занят гостями, прибывшими на свадьбу бальи острова Мэн; все, что я могу тебе предложить, это соломенная подстилка в закутке, где обычно спят два моих бульдога – нынче у них праздник.

Поскольку я гораздо больше нуждался в отдыхе, чем в беседе с мистрис Спикер, чье красноречие, казалось, грозило никогда не иссякнуть, я поспешил съесть ломоть хлеба, запить его кружкой слабого пива и отправиться в тот закуток, где обычно спали два достойных пса, столь любезно избравшие для своей пирушки день моего приезда в Гринок.

Но не успел я растянуться на предоставленном мне ложе, как заметил, к величайшему моему неудовольствию, что пиршество, на которое отправились постоянные обитатели моего закутка, происходит не так далеко от меня, ибо до моего слуха долетала оглушительная смесь воя, лая, тявканья, рычания, урчания, писка и визга, включавшая в себя всю собачью гамму, от хриплого баса волкодава до тонкого фальцета крошечной моськи, и, вне всякого сомнения, представлявшая собою самую удивительную мелодию, какая когда-либо звучала на свете.

Мучимый нетерпением и бессонницей, я всю первую половину ночи не мог сомкнуть глаз и был даже рад тому обстоятельству, что за стеной играл свадьбу бальи[96] острова Мэн.[97] Свадьба эта происходила весьма торжественно сначала в пиршественной, а потом в бальной зале, так что гости, переходя из одной залы в другую, прошествовали мимо моего закутка. Ужасающий грохот, беспокоивший меня до того, сменился в этот момент нежным и едва ли не мелодичным повизгиванием, не лишенным некоторого кокетства. Я привстал, чтобы полюбоваться зрелищем, которое – вы, сударь, сейчас в этом убедитесь – того стоило!.. Передо мною предстало общество избранное и элегантное, состоящее, однако, из обычных собак, различавшихся только ростом и породой, и соперничавших в изысканной учтивости манер и безупречном изяществе туалетов: шевелюра у них была взбита по последней моде, усы завиты и навощены на испанский манер, шпага прикреплена к поясу горизонтально, фрак сидел как влитой, шляпу они держали в левой руке, а правой, как того и требуют приличия, вели своих дам. Никогда в жизни не доводилось мне видеть столько лент, блесток и галунов! По презрительному взгляду, брошенному на меня, сидящего на старой собачьей подстилке, я, как мне показалось, узнал бульдогов мистрис Спикер.