— Люся, не надо, — вяло попытался остановить бурлящий поток ее красноречия Марченков. — Сейчас не время и не место…

— Заткнись! — закричала на него жена. — Не смей повышать на меня голос! Вечно приходишь домой и ноешь: то плохо, это плохо! Не мужик, а тряпка! Никогда больше мне не жалуйся, если советов не слушаешь! Разве ж я тебе плохое посоветую?

— Что случилось, мамуля? — выплыла на кухню пятнадцатилетняя дочь, Света, сонно щурясь на мать.

— Да опять ублюдок этот, Шахов, житья не дает! — не сбавляя оборотов, пояснила та.

— Люся, ну при чем здесь Шахов…

— Пап, посади ты его, и дело с концом, — со знанием предмета посоветовала дочь.

— А, да ну вас, баб бестолковых, — в сердцах пробормотал Марченков и пошел спать. Завтра был тяжелый день.

Огонь выжег казарму так, что от нее осталась только обгоревшая кирпичная оболочка. Батальон растасовали на время по соседним казармам. Роту капитана Марченкова поселили в казарму третьего танкового батальона. Целый день солдаты таскали туда все, что удалось спасти из пожара, а потом — двухъярусные койки, матрасы и постельные принадлежности со склада.

— Послушай, Омар, — обратился к старшине марченковской роты один из местных старослужащих, когда ночью, после ухода офицеров, деды обеих рот собрались за дружеским ужином, — мы встретили вас по-братски — поляну накрыли, план подогнали, верно? Теперь вы здесь, как дома…

— Э, Броня, не тяни, чего хочешь? — хлопнул по колену Омар.

— Да понимаешь, — замялся тот, — тут такая херня: защеканца нашего ротного, Шакала, вчера в госпиталь положили, ну и…

— Э, слушай, бери, не жалко. Бери Шахова.

— Защеканец?

— Чмо. Захочешь защеканец — будет защеканец. Бери!

Тут же двое бойцов кинулись в расположение и, выдернув из-под одеяла уже спавшего Шахова волоком — как был, в нательном белье — приволокли в каптерку.

— Целка, — только глянул Броня. — Не пойдет. Сначала прокатать надо.

— Э, давай катай, — кивнул равнодушно Омар.

Желающие «прокатать» нашлись мигом. Шахова, предварительно спустив с него кальсоны, привязали мордой в стол, и потом двое или трое добровольцев жестоко оттрахали его под вой и ржанье остальных.

Они орали и матерились, и впивались пальцами в белесую полумертвую плоть, и кидались всем весом на тощую, прыщавую шаховскую задницу, и дергались, и прикрывали глаза, а по звериным мордам окружающих тек пот, и слюна выступала на губах, и выпученные глаза наливались кровью, и вспухали на висках жилы. А Шахов болтался под напором добровольцев, как дохлая тряпичная кукла, и глаза его закатились, и кровь отступила вглубь тела, как вода в засуху.

А потом, прокатав, его вытащили в центр расположения и поставили на колени, и каждый желающий мог подойти к нему, чтобы избавиться от лишнего безумия. Таких желающих набралась целая очередь, и они снова и снова тыкали в рот Шахову свою немытую плоть, и ругались, и за уши притягивали его голову все ближе и ближе к себе, как-будто хотели втиснуть в свой живот. А потом, обрызгав лицо, шею, грудь Шахова законченным удовольствием, они отходили, уступали место следующим, а сами становились зрителями. И обе роты собрались вокруг, пожирая это дикое зрелище, а в центре очерченного безумием и воем круга стоял на коленях труп и все принимал в себя раздутую кровью ненависть.

Но Чудовище, захлебываясь яростью и злобой, напрасно искало хоть одну сквозную щель в его доспехах. Они были сработаны на совесть. И, наконец, устав от своих, бесплодных усилий, Чудовище бросило его там и расползлось во все стороны, и вскоре уже утомленно шипело и сопело во сне полутора сотнями глоток.

А он, все еще не веря, что снова выжил, заполз в свою кровать и заснул. И ему снился Всеблагий Всемогущий Господь во всей своей славе, а потом зловонный труп

Чудовища на пороге своего логова, и уши его слышали малиновые голоса победных фанфар, а нос ощущал божественные ароматы освобожденного, счастливого мира.

И так он вступал в новый день, в последний день его плен? в решающий день его битвы. В День Гнева Господня.

В дверь ротной канцелярии постучали.

— Войдите, — бросил капитан Марченков, не отрывая глаз от разложенных перед ним на столе документов.

Дверь приоткрылась, и в щель заглянул комендачовс-кий сержант, дежурный по штабу полка.

— Товарищ капитан, вас комполка вызывает.

— Что случилось? — недовольно спросил Марченков, поднимая глаза от бумаг. — Опять по поводу пожара?

— Да нет, там мать одного из ваших солдат приехала.

— Мать Шахова? — встрепенулся Марченков.

— Да, кажется.

— Блин, она ж должна была только к вечеру приехать! — нервно произнес Марченков, вставая из-за стола и оглядываясь в поисках шапки.

Дежурный по штабу молча пожал плечами: мол, тебе, конечно, виднее, военный, да вот поди ж ты…

— А комбат мой где? — спросил ротный, нахлобучивая шапку и поправляя шинель.

— Уже там. Вас ждут, товарищ капитан.

— Хорошо, иду.

Дежурный по штабу молча смотрел на него, словно чего-то ожидая.

— Все, все, можешь идти, спасибо.

— Вас подождать?

— Ты что, думаешь, я дорогу в штаб забыл, что ли?

Дежурный только коротко кивнул и закрыл дверь.

Замерев на несколько секунд перед выходом, словно прикидывая, ничего ли он не забыл, ротный тряхнул головой и вышел в коридор.

— Гульбетдинов!.. Э, Семенюк, старшину ко мне, живо! Не в тему подвернувшийся под руку Семенюк что-то недовольно пробурчал себе под нос, захлопнул тумбочку, в которой, кажется, пытался навести порядок, и направился в сторону каптерки.

Через минуту оттуда вынырнул ушитый и наглаженный, в вытянутой, покрашенной чернилами шапке, как это принято у особо модных старослужащих-азиатов, Омар Гульбетдинов.

— Да, товарш катан?

— Мать Шахова уже в полку, — сказал ему Марченков.

— Вот билат, так рано?

— Не ругайся, старшина. Слушай сюда. Меня вызывает комполка. Я их там продержу, сколько смогу, а ты галопом хватаешь пару бойцов и приводишь в порядок Шахова. Помыть, побрить, нулевое белье, пэша, в общем, ты в курсе.

— Все сделаем, товарш каптан, — кивнул Гульбетдинов, уже оглядываясь по сторонам в поисках кандидатов на припашку. — Э, Семенюк!

Лицо вернувшегося в расположение Семенюка ясно показало, что он не в восторге от своей заметности.

— Э, урод, не криви морда, понял?! — прорычал Гульбетдинов. — Сюда иди, бистро!

— В общем, ты понял, старшина, — кивнул Гульбетдинову ротный. — Поспеши.

И торопливо зашагал в сторону выхода.

— Семенюк, бегом в каптерка, скажи Ахмед, пусть дает мило, мочалка, обувной щетка…

Семенюк уже врубил повышенные обороты, как вдруг Гульбетдинов словил его за погон.

— Нет, скажи, две щетка!

— Зачем две?

— Зачем-зачем, это чмо мочалка не отмоешь. Одна щетка для сапоги, другая — для чмо, понял?

Семенюк кивнул и направился в сторону каптерки.

— Бистро-бистро! — крикнул ему вслед Гульбетдинов и порыскал глазами по расположению. — Волков!

Дух в дальнем конце расположения выпрямился во весь рост, не выпуская из рук половой тряпки.

— Э, Волков, где Серун?

— Кажется, в туалете, — ответил после паузы дух.

— Хорошо. Бросил тряпка, пошел в туалет, там возьмешь Серун, пусть ждет, никуда не делся. Понял?

Волков кивнул и ушел.

— Тищенко! — крикнул Гульбетдинов бредущему по расположению духу с ворохом мусора в руках. — Зайдешь в каптерка, скажешь Ахмед, пусть приготовит нулевый нательный белье, пэша, шинель.

Тищенко кивнул и заторопился со своим мусором. Гульбетдинов удовлетворенно хмыкнул и направился в туалет.

Сегодня с самого утра Шахов чувствовал странный внутренний подъем, как будто доспехи изнутри наполнились звонким виноградным вином. Последний день!

Он предоставил телу полную свободу, и оно заученно выполняло привычный ритуал «уборка туалета», а сам полной грудью вдыхал пьяный воздух перемен, и напевал под нос какую-то чушь, и уже не обращал на Чудовище никакого внимания.