Что-то новое появилось вокруг, какое-то странное ощущение дальней-дальней дорога, причем дороги не как преодоления пространства, а как движения туда, где и пространства-то не было, в тот мир, где и время, и пространство были бы нелепыми атавизмами.

И так истекали последние капли времени, а потом он увидел сквозь толщу этого густого, тягучего воздуха странный свет, не такой, какой дает электрическая лампочка, и не такой, который рассеивает в пространстве звезда, а нематериальный свет, абсолютный, который разрезает пространство, как клинок.

Такой свет бывает, когда одновременно коллапсируют все звезды Вселенной и пространство разрьюается на клочки, как черный шелк. Тогда мироздание заполняется высшим светом и здесь уже больше нет места тьме.

И в потоке этого света плыл к нему его меч. Шахов уже протянул руку, чтобы схватить свое оружие, как вдруг лапа Чудовища впилась в его доспехи и потащила, поволокла его прочь.

— Твоя мать приехала, — сказал рядовой Волков, торопливо расстегивая на нем пэшуху. — Пока есть время, надо тебя помыть, переодеть, привести в порядок…

— А то как же перед матерью в таком виде… — добавил, стягивая с него сапоги, рядовой Семенюк.

Шахов не сопротивлялся. Он все равно не понимал, что они все от него хотят. Он только оглядывался, ища глазами свой меч, но сияние исчезло, и меча нигде не было видно, И Шахов только скрежетал зубами от злости и разочарования и не обращал на телодвижения Твари никакого внимания.

Привести Шахова в порядок не успели. Ротный так и не дошел до штаба. На плацу он встретил комбата, сопровождающего невысокую худенькую женщину средних лет. Ротный козырнул комбату и натянуто улыбнулся женщине:

— Добрый день.

— Здравствуйте, — автоматически ответила она, не сбавляя шага.

— Долго идешь, Марченков, — с нажимом сказал комбат и обернулся к женщине. — Это капитан Марченков, командир роты, в которой служит ваш сын.

— А, здравствуйте, — резко обернулась она к ротному. На него с тревогой взглянули ее глаза. Марченков уловил в них столько страха и тоски, что ему стало не по себе.

— Вы проводите нас?

— Разумеется, — он сделал паузу. — Но мне кажется, что имело бы смысл несколько минут обождать.

— Зачем? — встрепенулась она.

— Солдат должен подготовиться к встрече с матерью, — осторожно сказал Марченков.

— Так он до сих пор у тебя не готов?! — взвился комбат. — Да ты с ума сошел, офицер!

— Товарищ майор, я… мы с этим пожаром замотались совсем…

— С каким пожаром? — испуганно спросила женщина. — Что с моим сыном?

— Да все с ним нормально, — вмешался комбат, бросая на ротного уничтожающие взгляды. — Он не пострадал.

— Я хочу видеть моего сына, — твердо сказала женщина. — Куда идти? Туда? — и она зашагала в сторону казармы третьего танкового батальона. Офицеры торопливо шли за ней.

Они вошли в расположение мимо заоравшего «Рота, смирно!» дневального.

— Прошу в канцелярию, — гостеприимно взмахнул рукой Марченков — Старшина, — кивнул он материализовавшемуся из воздуха Гульбетдл мову, — проводи.

— Где Шахов? — спросил комбат.

— Сейчас я его приведу, — успокаивающе закивал ротный. — Лично.

— Три минуты, Марченков, — взгляд комбата не обещал ничего хорошего. — Только три минуты.

— Так точно, — и Марченков кинулся в туалет. Духи только и успели раздеть Шахова до белья, как в умывалку ворвался ротный.

— Так, все отставить, — замахал он руками. — Шахова одеть. Живо.

И через пару минут Марченков уже вел застегнутого и затянутого Шахова по коридору.

Его с непобедимой силой влекло куда-то вглубь логова. Шахов опять почувствовал приближение чего-то непонятного, неожиданного, и это приближающееся нечто странно сочетало в себе чистоту и ужас, мужество и боль…

Потом дверь перед ним распахнулась, и его разум омьи мощный поток хрустально-чистой, совершенной любви. Эта любовь была осязаемой, и гладила его по лицу, и целовала, и шептала ласковые слова, захлебываясь слезами; и он был прекрасен, этот образ любви и красоты, и более совершенной прелести еще никогда не приходилось Шахову видеть. Он задыхался от божественной сладости источаемого волшебным образом аромата и, хватаясь за горло и разрывая вдохами легкие, тонул в серебристом облаке наслаждения.

Мать с ужасом смотрела на вошедшего в канцелярию солдата. Это не был ее сын. Это было вонючее, уродливое и грязное нечто, с тупой ухмылкой уставившееся куда-то сквозь нее и ничего не замечающее вокруг.

— Сыночек… — со всхлипом прошептала она, хватая его за руки и жадно ища в этой ничего не выражающей физиономии хоть что-то, хоть какой-то штрих, намек на ее милого, любимого Сереженьку. — Сыночек, что они с тобой сделали…

А потом она плакала и лепетала что-то невразумительное, и тормошила его, и гладила, и целовала, а он равнодушно смотрел на нее, не узнавая, и ничего не менялось на его лице.

Офицеры что-то говорили рядом, а она видела только своего несчастного, обезображенного, полумертвого ребенка и, плача, пыталась оживить его, разбудить, отогреть.

…Боже, кто же она, эта прекрасная Фея, эта олицетворенная красота, и по какой роковой случайности она попала сюда, в вонючее логово Чудовища?! Она была настолько чиста, что не замечала луж ядовитой слизи на полу и кровавых потеков на стенах, не ощущала зловония и духоты, не слышала скрежета клыков.

И парчовые туфельки ее не замарались, и золотое платье не приняло на себя ни капли отравы, а платина волос осталась такой же прекрасной, как и под солнечными лучами.

А Чудовище тихонько подползало все ближе, поигрывая хвостом, шипя сквозь полуобнаженные клыки, и оставалось все меньше времени, чтобы остановить его, чтобы убить, чтобы спасти красоту и любовь.

Вот оно, предназначение! Вот она, миссия! Сейчас, именно сейчас Чудовище должно погибнуть, чтобы прервалась долгая цепь убийств и кровавых преступлений, чтобы мир, полусъеденный Пастью, ожил и вздохнул свободно.

Но как?! Без меча не одолеть проклятую Тварь! ГОСПОДИ, ПОМОГИ МНЕ УБИТЬ ЕЕ! Конечно, потом, завтра, вскоре, он исчезнет из логова, и Тварь умрет; но он не мог ждать. Надо было спасти красоту. Надо было сделать это сейчас же. ГДЕ ЖЕ ТЫ, ГОСПОДИ?!

И в этот краткий миг, когда Фея шептала слова любви, протягивая к нему свои лебединые руки, а Тварь уже открыла свою алчную пасть, в это мгновение он понял.

Как Воину суждено убить Чудовище, так и Чудовищу суждено пасть от руки Воина. Чудовище и появляется в этом мире, и вершит свои мерзости, чтобы в конце концов быть убитым.

Но что было бы, если бы Тесей Афинянин не вошел в Лабиринт, чтобы поразить Минотавра, а лишил бы себя жизни на его пороге? Тогда Минотавр тоже умер бы — ведь он не может существовать после смерти своего убийцы — и умер бы за мгновение до смерти Тесея. И не успела бы еще острая медь вонзиться в плоть героя, как огромное тело Твари уже захрипело бы в агонии на мозаичном полу Лабиринта.

Господи, как хочется жить…

Он не колебался ни секунды. Не обращая ни малейшего внимания на слезы Феи и ворчание Чудовища, он вышел из канцелярии и направился в сушилку. Наша беда, наша слабость в том, думал он, что мы боимся смерти. Победи этот страх, позови смерть, как зовут любимую, и все станет очень простым, и жизнь приобретет свой истинный смысл. Ведь жизнь и нужна, чтобы отдать ее, ведь все наслаждение жизни в том, чтобы расстаться с нею на вершине.

Зайдя в сушилку, он заперся изнутри, влез на табурет и привязал подобранную тут же, на полу, веревку к верхней трубе парового отопления. Движения его были легки и точны. Он улыбался. Он был счастлив. Накинув на шею петлю, он проверил, легко ли она затягивается, и оттолкнул ногой табурет.

Чудовище умерло вместе с ним…