— Да-а? — удивился Чаттай, разглядывая накладную. — А сам не запаришься сто сорок порций переть?

— Я частями, — ответил Шахов.

— Добро. Сейчас, — Чагатай оглянулся куда-то вглубь коридора. — Самому получать, вечером отдавать, ошен глю-по, — он пожал плечами. — Сейчас уточню. Эй, товарш каптан!

— Чего? — донеслось из глубины коридора. Шахов похолодел. Он узнал голос Феклистова.

— Тут писарек ваш накладная принес! — крикнул Чагатай.

— Чего-чего? — Раздались быстрые шаги, и из коридора выскочил Феклистов. — Какая, к черту, накладная? Сегодня же неприемный день…

Он схватил накладную, пробежал глазами.

— Да ты че, сука! — заорал он, хватая Шахова за грудки.

— Че слюшилос? — спросил Чагатай. — Чмир опять херня сделал?

— Без меня заканчивай, — бросил ему Феклистов и рванул Шахова к выходу. — Вот тут тебе шиздец настал, Шахов! Самый натуральный! А ну пойдем, ублюдок!

Чувствуя на пазухе руку Феклистова, Шахов телипался за ним. Краем глаза он увидел далеко впереди бегущего к казарме Лафета.

Бортовой «ГАЗ-66», упруго подпрыгивая на ухабах, несся по дороге в направлении гарнизонной военной комендатуры. В кузове под самой кабиной сжался в зародыш рядовой Шахов.

На скамейке напротив, ближе к заднему борту, курил капитан Феклистов.

— Ну и дурак же ты, Шахов! — сказал он, зло сплюнув. — И чего тебе писарем не жилось? Полез в бизнес. Дурак.

— У меня выхода не было, — ответил Шахов.

— Почему ты с этой накладной сразу же ко мне не подошел? Я бы с этими умниками живо разобрался.

— Угу А мне потом вешаться?

— Да что ж ты за чмо такое, Шахов?! — в сердцах хлопнул по колену начпрод. — Ты же себя гробишь, да и других под монастырь подводишь, разве не понимаешь? И даже не через подлость свою, а через страх. Не бойся, не шугайся, и все сразу будет нормально.

Шахов с сомнением покачал головой.

— А ты башкой не дергай, солдат. Не ты один духом служишь. И остальные — ничего — как-то справляются.

Шахов вздохнул и опустил глаза.

— А теперь что? С начПО пообщался? Пообщался. Начальник парткомиссии влил? Влил. Ардатов у себя в строевой уже писульку соответствующую подготовил, так что с губы — сразу в родную роту. Там тебе веселья, конечно, добавят. И дурные мысли в голову лезть не будут.

Машина пролетела по улице, упирающейся в ворота комендатуры, и резко, с заносом по грязи, затормозила перед самыми створками.

— Все, приехали, — сказал Феклистов, поднимаясь. — Теперь уж с тобой никто, как начпрод, рассусоливать не станет.

— Спасибо вам за все, товарищ капитан, — неожиданно произнес Шахов.

— Чего?

— Спасибо…

— Да пошел ты в жопу, придурок! — выругался Феклистов и спрыгнул на землю. — Давай-давай, слазь живее, не хрустальный.

Он завел Шахова в комендатуру, быстро сдал с рук на руки дежурному и уехал.

Шахова привели в камеру как раз тогда, когда чернопо-гонный караул на губе сменяли огромные — как на подбор — лоси в беретах, с коротенькими АКСУ в руках. Оказавшись в камере, Шахов только и успел, словив на себе пару тяжелых оценивающих взглядов, спикировать в ближайший угол. Дверь с нехорошим скрежетом отворилась, и в камеру вошли начальники нового и старого караулов — тощий старлей-чернопогонник и крепко пьяный десантный лейтенант. В коридоре за их спинами мелькали мощные фигуры в голубых беретах.

— Становись! — сочно рявкнул летеха-десантник.

Губари, все одинаковою — болотного с серым — оттенка, быстро, но без особого энтузиазма, выплыли из-под стенок и сомкнулись в нестройную шеренгу. Почувствовав исходящий от десантника мерзкий перегарный дух, Шахов испуганно взглянул на него и торопливо втиснулся между какими-то двумя губарями в строй.

Летеха тупо обвел арестантов глазами, потом посмотрел в список, прочистил горло и начал перекличку. На одной из фамилий — Шахов не обратил внимания, на какой именно, — летеха запнулся и пробормотал что-то вроде: «Жидяра, что ли?..»

Потом, перекликнув всех, начкары направились к выходу. Уже в дверях летеха обернулся, отпихивая плечом дохляка-старлея, обвел пьяным взглядом губарей и заявил:

— Слишком буро выглядите, ребята. Будем дрочить. Потом ткнул пальцем на кого-то в строю и добавил:

— Уродов-жидов будем дрочить особо.

Дверь с тяжелым металлическим ударом захлопнулась, лязгнули замки. Губари расселись под стенами, негромко переговариваясь и матерясь.

Шахов привычно забился поглубже в уголок, стараясь остаться незамеченным подольше. Губарей было много, они находились совсем рядом, и от каждого можно было ждать неприятностей. Он подтянул коленки к подбородку, обхватил их руками и уткнулся лицом в хэбэ, остро сожалея, что не может сейчас стать невидимым.

— Лоси заступили, — мрачно пробормотал кто-то рядом. — Теперь — только вешаться.

Шахов не придал этим словам значения. Когда это еще будет! А пока только бы никто не обращал на него внимания. Он очень старался, почти физически, чтобы его аура стала маленькой, незаметной и прозрачной, чтобы она сделалась совершенно инертной и пассивной и при соприкосновении с аурами губарей не касалась их. Лишь бы никому не взбрело в голову…

— Э, военный, а ты кто такой?

Шахов поднял голову. Над ним стоял невысокий, с худым наглым лицом, губарь. Шахов растерялся, совершенно не представляя, какого рода информации от него ждут, и не ответил.

— Ну ты че завис, придурок?

Душа Шахова, нервно пометавшись в области солнечного сплетения, с ледяной дрожью ухнула куда-то в подметки.

— Я… эта… ну… — забормотал он, подсознательно надеясь, что губарь задаст хоть какой-то наводящий вопрос.

— Че ты мычишь?

Шахов опять не нашелся, что ответить.

— Э, урод, — повысил голос губарь, хватая Шахова за грудки и рывком поднимая на ноги, — ты или глухой, или немой, или нюх потерял.

И коротким ударом влепил Шахова в стену.

— Понял, за что? Шахов испуганно кивнул.

— Хорошо, — признал губарь. — Так за что?

Шахов промолчал, от всей души проклиная этот дурацкий русский язык, который все так хорошо знают и в котором так сложно найти нужные слова. Боже, да он все, все бы мигом сделал, лишь бы понять, чего этот солдат от него хочет.

Не дождавшись ответа, губарь снова ударил.

— Урод, а ведь ты меня сейчас доведешь!

— Товарищ солдат, — торопливо залепетал Шахов, со страхом глядя на губаря и нервно дергаясь при каждом его движении, — вы только скажите, что я должен делать, и я все сделаю. Вы только скажите…

Он хотел объяснить, что совершенно незачем его бить, что ни к чему эта патологическая жестокость, которой он боялся тем больше, чем глубже понимал ее истоки, что все всегда можно решить миром, без битья. Пусть только скажут. Ему же несложно. Пол помыть? Ради Бога. Сходить заготовщиком на ужин? Запросто. Что-то постирать или почистить? Нет проблем. Только не надо его бить.

И губарь, кажется, понял его, но совершенно не был с ним согласен. То есть, разумеется, Шахов сделает все, что ему скажут, и будет делать, сколько потребуется, но кроме этого он еще получит по морде — без какой-то определенной цели, просто так, потому что положено ему получать по морде, потому что всем чмырям это положено, потому что доля их чмыриная такая.

И он действительно побил Шахова — не очень сильно, а так, для собственного удовольствия. И потом, удовлетворенно и даже с какой-то теплотой глядя на Шахова, сказал:

— А теперь запомни, душара: ты ходишь на заготовку перед приемами пищи, ты моешь полы, ты выносишь парашу Понял?

Парашу? Шахов взглянул в тот угол, где стоял этот девятилитровый бачок, наполовину полный. Это было отвратительно. Брать это руками и выносить? Нет, лучше умереть! Потом Шахов посмотрел на губаря и уже знал, что будет ее выносить, и что если будет отдана команда, он понесет парашу прямо сейчас.

А потом его и еще одного духа послали на заготовку. Они пересыпали кашу из канистр, в которых ее доставляли из столовой одной из близлежащих частей, в бачки, перелили чай в чайники, нарезали хлеб, разложили рыбные скелеты. Затем накрыли на стол и отнесли по три пайки в камеры подследственных и осужденных (их на приемы пищи не водили). Можно было звать губарей.