— Ну че, положил? — спросил мосел, завидя Мишу в дверях штаба.

Миша без энтузиазма кивнул.

— Положил. Месяца через полтора надо будет за этим штымпом ехать и транспортировать его домой.

— Ты повезешь? — спросил мосел, протягивая Мише сигарету.

— Наверное. Хоть Питер посмотрю, — он устало махнул рукой и— пошел к своей комнате. Жутко болела нога. Трепаться с мослом не хотелось.

— Эй! — вдруг встрепенулся мосел. — Эй, Коханович! А тебя здесь один кадр спрашивал.

— Кто такой?

— Батя азера Джебраилова из пятой роты.

— Спасибо, — ответил Миша без выражения и пошел дальше.

— Эй! — крикнул ему вслед мосел. — Он обещал завтра зайти!

Миша молча открыл дверь своей комнаты, зашел, закрыл дверь на замок и лег на диван. Вот уж обрадовал мосел, нечего сказать. Как говорится, «и с каждым днем все радостнее жить». Джебраилов был Мише отлично известен и уже успел осточертеть до Страшного суда. Дело в том, что этот азер жутко не хотел служить в армии. Он испробовал все средства протеста — от истерик до побегов. Однажды в наряде по роте он даже хотел зарезаться штык-ножом, но не решился, и дежурный по роте обнаружил его сидящим на подоконнике в туалете, со штык-ножом, приставленным к животу, плачущего от жалости к себе. В конце концов, с солнечных просторов юга приехал его отец — грузный мужчина средних лет с широкими усами, толстыми пальцами и тугой мошной — и попытался решить этот вопрос с другой стороны. Комбат, замполит и пропагандист части получили чудесные столовые наборы (бутылка коньяка не ниже «капитана», бутылка «Столичной», бутылка «Кагора», балык, сухая колбаса и отличная рыба), они же плюс командир роты и старшина были подогреты известными суммами денег. Устояли против натиска только энш (он боялся: замполит с пропагандистом то и дело стучали на него в особый отдел) и Мишин шеф-начмед (о, он из принципа: не любил богатых, но глупых). Комбат и иже с ним положили Джебраилова-младшего «на дурку» (ни под каким другим видом положить было нельзя — молодой Джебраилов был здоров как бык). Миша лично возил его в госпиталь. Однако долго Джебраилов там не задерживался: врачи, конечно, признавали, что он туп, аки полено, но не более того.

После того как злосчастный сын вернулся в часть, заботливый отец зашел на второй круг. Снова пошла в ход похлебка из крупных купюр, обильно приправленная заг-лядыванием в глаза, изгибами жирной спины, дрожащими нотками в голосе. Словом, Джебраилова-сына положили «на дурку» во второй раз. Уже в другой госпиталь. Он задержался там ровно столько же, сколько и в предыдущем. Миша публично поражался его психологической выносливости: в госпитале при желании за неделю-другую из самых что ни на есть здоровых и крутых остроумцев делали законченных дебилов и даунов. Джебраилову это явно не грозило.

Джебраилов-отец был обескуражен, но отнюдь не выбит из седла. Он удвоил свои старания, и Джебраилова-сына определили «на дурку» в третий раз. Один Аллах ведает, во сколько это обошлось Джебраилову-старшему. Однако, хотя и говорится, что Бог Троицу любит, Джебраилова-младшего и в третий раз отправили в часть с диагнозом «здоров». Помнится, Миша, доставив незадачливого азера из госпиталя в штаб, плакался мослу, что вот, мол, понабирали в армию уродов, которые даже «косить» как следует не умеют, а ты тут, дурак дураком, мотайся по госпиталям, как вошь под утюгом…

Итак, сейчас, кажется, джебраиловский папик шел на приступ в четвертый раз. «Сдается мне, что и на мою долю теперь чего-то перепадет, — равнодушно думал Миша, стараясь не обращать внимания на боль в ноге. — Интересно, чем этот пузатый черт меня порадует?»

Пузатый черт порадовал. Выставляя на стол бутылки с благородными жидкостями, выкладывая балык, колбасу и рыбу, он монотонно гнусавил что-то с жутким акцентом, не сводя с Миши горящего взгляда. Миша почти ничего не понимал.

— Садитесь, уважаемый, — указал он радушным жестом на стул. И подумал: «А то трясешь здесь мясом, аж ягодицы хлопают».

Азер сел.

— Вы не волнуйтесь, — Миша широко улыбнулся. — Все будет хорошо.

«Как бы тебя на полштучки раскрутить, брюхана?»

— Послюшай, товарищ сержант, виручай, а? Син очен болен, лечит надо, слюжит не надо, — уже достаточно членораздельно произнес азер.

— Я здесь маленький человек, — пожал плечами Миша. — Вам бы с комбатом поговорить надо.

«Заплатишь, милый. Куда ж ты денешься?»

— Зашем с комбат? Не надо с комбат. С тобой говору. Помоги, дорогой! — азер экспрессивно привстал. Пахнуло несвежим потом.

— Вы поймите, уважаемый, я только санинструктор, только выполняю приказания.

«Все они такие. Как духов дрочить, так всегда пожалуйста, а как службу тащить, так папики с толстой мошной приезжают».

— Слюшай, дорогой, помоги. Син один только, больной совсем, мать по ночам плачет…

— Пятьсот, — негромко щелкнул Миша и замер. «А ну-ка…»

У азера отвалилась челюсть.

— Сколько?!

— Пятьсот, — Миша был абсолютно хладнокровен. «Если сразу от такой суммы не помер — заплатит».

— Не согласны? До свидания.

Азер с ненавистью посмотрел на Мишу, медленно встал, повернулся было к двери, потом полувопросительно сказал:

— Четыреста?

Миша молча протянул руку. Азер тут же сел и потянул из кармана пухлый бумажник:

— Когда положишь? — деловито спросил он, хрустя купюрами.

— Хоть завтра.

— Хорошо, я завтра еще зайду, — сказал азер и вышел.

Миша задумчиво поставил в холодильник бутылки, положил продукты. «Конечно, кто ж его положит с диагнозом «маниакально-депрессивный психоз», — думал он. —

Непохоже. Налишу-ка я ему «олигофрению». С этим-то и маршала Соколова положат. Положат». Зашел комбат.

— Что с Джебраиловым, Коханович?

— Если вы не против, то завтра будем класть. Комбат понимающе улыбнулся.

— Сколько дал?

— Двести, — соврал Миша.

— Давай, — он протянул руку.

Миша вытащил из кармана сотку и двумя пальцами и подал ее комбату.

— Смотри у меня, — сказал комбат, пряча бумажку в карман, потом деловито оглянулся по сторонам и вышел.

«Мало я у азера взял, — подумал Миша. — А комбат-то — лопух лопухом: даже в холодильник не заглянул».

На следующий день Джебраилов уже лежал в госпитале с твердой гарантией через месяц быть комиссованным. Да и правда: чтоб не комиссоваться по статье «олигофрения» — надо быть полным дебилом…

— А ты ведь плохо кончишь, Коханович, — устало резюмировал ротный, откидываясь на спинку стула и суя в рот сигаретный фильтр. Он чиркнул спичкой, подкурил.

— Как минимум, дисбатом.

Миша молчал, не сводя тупого взгляда с портрета Владимира Ильича на стене, над головой ротного. «Хрен тебе. И не таких раздолбаев не сажали».

— Ты говорил сослуживцам, что на губе сидеть не так уж плохо…

«Сука, застучали. Интересно, кто?.. Впрочем, там действительно не так уж плохо. Безысходности нет, как здесь»,

— …Отказ выполнять приказание замкомвзвода… «Конечно. Джумаев, урод, приказал очки драить. Своих черномазых небось не посылает. Западло потому что».

— Просто жалко твоих родителей…

«Опять «парашу» запускает. Начхать ему на всех родителей на свете. Если только они бакшиш не привозят».

— Посажу…

«Елду тебе на воротник. Ты слишком хочешь стать эн-шем батальона, тебе ЧП не нужно. Не посадишь».

— Комбат уже дал принципиальное согласие…

«О, вот это может быть. Комбату терять нечего: без Академии выше майора никак не прыгнуть. Этот посадит за нефиг».

Неожиданно ротный встал. Миша невольно перевел на него взгляд с Владимира Ильича. Ротный выпятил грудь, приложил руку к козырьку и сказал официальным тоном:

— Товарищ солдат, приказываю вам произвести уборку в туалете. Даю вам час времени. Время пошло, — потом он опустил руку, сел и сказал уже по-обычному: — А теперь пошел вон, урод. И только попробуй забить на мое приказание. Шиздец тогда тебе приснится, придурок.