Шахов в ужасе дернулся, не спуская испуганного взгляда с этих двоих. А они очень обрадовались, что он очнулся, и снова принялись за дело. Шахова еще никто и никогда так не бил. Правду говорят, что если, обкурившись, на чем-то приколешься, все пойдет как по маслу. Эти двое прикололись на битье.

Изредка выныривая из забытья, он снова и снова чувствовал обжигающую боль и видел в неясном свете умывальника опускающиеся сверху сапоги и палки, а над ними — в невообразимой вышине и дали — звериные, безумные лица, которые множились и множились и наконец заполнили всю вселенную. Они роились и кружились вокруг и везде, и скалились, и что-то орали тысячью диких голосов на миллионе языков и, наконец, слились в одну ужасную окровавленную клыкастую Пасть, изъязвленную червоточинами, измазанную трупным ядом, вонзавшую в его многострадальное тело и полумертвый мозг свои желтые клыки. И тогда Шахов узнал страх. Не ту повседневную боязнь, которая заставляет трястись заячьи поджилки духов, а сумасшедший, всеобъемлющий ужас перед непознаваемым, нематериальным ночным кошмаром, ужас, который гнездится где-то в темных глубинах подсознания и редко-редко выныривает на поверхность, а вынырнув, одним своим дуновением сокрушает слабый человеческий разум.

И, собрав остатки сил и истошно вопя, Шахов пополз; к выходу. Пол был скользким, руки и нош не находили на нем точек опоры, а ужасная Пасть, роняя кровь с клыков, гналась за ним. Вот она поглотила его нога, и на прикрытый курткой живот брызнула кровь, вот ее клыки вспороли плоть на ребрах, и она распахнулась во всю ширь, чтобы засосать свою жертву целиком, и внутри ее был Ад. Шахов, обезумев от ужаса, боли и крика, последним судорожным усилием вытолкнул свое тело в коридор. Тогда Пасть в ярости зарычала, и на голову Шахова со всей высвобожденной анашой силой опустился тяжелый табурет. Шахов вырубился мгновенно

Он очнулся от того, что блевал. Над ним висели сетка и матрас кровати, под ним был покрытый рвотой пол, а он находился посередине. Осознав это, он сделал резкое движение, чтобы встать, но волна боли снова захлестнула его с головой…

Он не знал, не думал, не хотел. Он только ощущал. Он был — сплошная боль. И эта боль — кипящий поток расплавленного олова — текла и текла сквозь него, разбрызгивая по сторонам пылающие искры. Он хотел пошевелиться — и не смог, попытался позвать на помощь — и не сумел. Его вселенная теперь находилась внутри этого тела, огромного и мертвого, как фоб. Он почти ничего не видел сквозь узкие щели глаз, и ничего не слышал сквозь дырки ушей, и весь этот фоб, наглухо забитый, был переполнен кипящим оловом боли. Здесь не было времени и не было пространства, и иногда в щелочках глаз темнело, иногда светлело, а он летел и летел куда-то в пустоту в этом фобу. И боль хлестала через все отверстия в оболочке наружу, а он захлебывался ею и задыхался в тесноте своей вселенной.

И успели пройти эоны и эоны вечности, и он бесчисленное количество раз рождался и умирал, пока вдруг его фоб не подняли и не понесли куда-то.

Неожиданно яркий свет начал проникать сквозь отверстия глаз, и сквозь уши просочились какие-то неясные звуки. Он встрепенулся и вынырнул к поверхности.

— Шахов! — орал кто-то в самое ухо. — ША-ХОВ!!!

— Че… чего? — выговорили едва слышно его губы.

— Ф-фу-у, живой, — сказал кто-то, — Шутка ли, двое суток под койкой с такой дырой в башке!

— Э, санинструктора сюда! — заорал какой-то другой голос. — Медик хренов, где ты вечно шляешься?! Давай свои пилюли, живо!

Что-то рядом затопало и зашуршало, тело подняли и придали ему вертикальное положение.

— Мама ты моя, ну и дырка! — сказал кто-то. — Э, давай-давай, шевелись, обработай рану, а то, неровен час, кони двинет.

Зашипела, как шампанское, перекись водорода, и Шахов снова потерял сознание.

Его тело неподвижно лежало на госпитальной койке. Немигающие глаза были пусты. Легкие мерно поднимались и опадали. Кровь ритмично пульсировала в венах. Под толщей этой плоти, под защитой этой скорлупы он по-прежнему жил и хотел жить. Дьявольская Утроба-Харибда не доконала его и в этот раз.

Иногда к нему приближались другие тела. Они двигались рядом с ним, прикасались к его скорлупе, издавали звуки. Но команды, поступающие к нему извне, ощущались им только как механические, рефлекторные импульсы, не затрагивающие сознания. И тело выполняло эти команды, а потом снова находилось в покое на своем постаменте.

Физические законы, по которым существовало его тело, не интересовали его, и то, что происходило снаружи скорлупы, не могло проникнуть вовнутрь. Иногда он выглядывал во внешний мир и внимательно рассматривал другие тела, но за триплексами глаз никак не мог увидеть хоть что-нибудь. Там ничего не было! Там было пусто! Одни только оболочки, а внутри — паутина, холод и равнодушие. И он, как ни старался, все не мог понять, как же пустые тела могут существовать. Но они существовали и даже функционировали, хотя действия их были ему совершенно непонятны.

И тогда он снова погружался в глубины своей скорлупы, и осматривал ее изнутри, и ощупывал, и исследовал ее прочность. Он не мог понять ее назначения, не мог постичь ее смысла. Она, эта скорлупа, только обедняла его восприятие, только стесняла его свободу. Проклятая оболочка!

И он снова и снова активизировал ее, изменял скоростные режимы, испытывал устойчивость и точность работы.

И однажды его осенило. Это были доспехи! Отлично сработанные, прочные, без которых не стоило и пробовать сражаться с Пастью. Нечего сказать, хорош бы он был, доведись ему встретиться с ней как есть, голышом!

Что ж, теперь, наконец, ему стало все понятно. Каждый из смертных находится в данном месте в данное время не случайно: у каждого есть цель, предопределение, которое нужно выполнить и которое выполняется, даже если особь и не подозревает об этом. Ему легко — он понял свою цель. ОН ДОЛЖЕН УБИТЬ ЧУДОВИЩЕ!

Да, возможно, он не очень-то подходит для этой миссии, но судьбы не выбирают, и он будет сражаться, чего бы это ему ни стоило. Черт, не всем же быть героями! Но всякое существо, выполняя свое предназначение, сражается с Чудовищем. Как умеет.

Ланселот Озерный поражает мечом дракона, потому что не умеет поразить дьявола. Тля пожирает листья деревьев, потому что не знает, что у них есть корни. А собака гадит на ковер, потому что боится укусить хозяина.

Он убьет проклятую Пасть. Он убьет ее голодом. Да, она будет пожирать сама себя, потому что он лишит ее желанной и привычной пищи, она будет пожирать себя, пока в один прекрасный день не исчезнет с лица земли навсегда. И лучший способ добиться этого — лишить ее пищи, лишить ее себя самого.

Слишком много было сделано глупостей раньше, когда-то, когда он так опрометчиво позволял ей охотиться на него и когда он уцелел только благодаря прочности своих доспехов да беспричинной милости Господа Вседержителя.

Он будет храбр и мужественен. Он не допустит трусости. Трусость — вернуться в логово Пасти и позволить ей победить. Он будет драться до конца.

И проходили бесконечные туманные эпохи, и бесчисленное количество раз тьма сменялась светом, а свет — тьмой. А тела-пустышки — о, они жили только при свете и кружились, и роились вокруг него, как бабочки вокруг свечи, а в темноте пропадали бесследно.

Он готовился к решающей битве и чувствовал, что битва эта неотвратимо близится.

Капитан Марченков и старшина Баринов вошли через высокие двустворчатые двери в гулкий вестибюль корпусного госпиталя и проследовали мимо снующих во всех направлениях больных в тускло-коричневых халатах и синих пижамах к лестнице. Остро пахло перевязочной. Они поднялись на второй этаж и подошли к дверям хирургического отделения.

— Э, военный, — словил за халат какого-то суетливого пациента Баринов. — Где тут кабинет заведующего?

— Какого? — поднял на него глаза веснушчатый толстогубый дух с капельницей в руках.