Я не знаю, что с ним произошло. Может быть, я его убил. Но тогда меня это совершенно не интересовало. Я встал на ноги, отряхнулся и пошел домой…

Сегодня ночью у нас — «паливный выход». Это когда мы исполняем роль китайских диверсантов: подкрадываемся к часовым из соседних частей и пытаемся сделать им шкоду — украсть у спящего на посту часового автомат, обезоружить потерявшего бдительность, в общем, «попалить». И правильно — нехер на посту таблом щелкать. Это ж ладно мы, свои, а ну как в натуре китайский диверсант приползет с той стороны? Поэтому мы «палим» по личному приказу командира корпуса генерал-майора Яковлева, чтобы «повысить обороноспособность и бдительность личного состава».

Сегодня мы палим артполк, зависную, отвинтовую мазутовскую часть. В артполку часовые всегда на постах как для мебели: полк находится в центре корпуса, вокруг другие части, и поэтому пушкари считают, что уж до них-то никакой китайский Рэмбо точно не доберется. Не зря у них на петлицах две перекрещенные елды — в том смысле, что «все — по херу»…

Выходим на дело часа в два ночи, когда первая смена часовых во второй раз заступила на посты. Отлично представляю себе этих сонных — только с топчанов — вояк, которые, дрожа от холода и недосыпа, топочут за разводящим с одной-единственной мыслью — куда бы сейчас ува-литься досыпать.

Мне достались два поста, третий и четвертый. Не потому, что я такой крутой, нет. Просто четвертый пост так по-дурацки расположен, что пройти к нему можно только через третий. А это что же, еще кому-то вместе со мной идти, ждать, пока я на третьем посту с часовым разберусь, чтобы только потом дорваться до своего четвертого? Так что пришлось идти мне одному. Хохол пошел на второй пост, Фома — на пятый, а Старый, Васька Старыгин, — на шестой. Идем без оружия, даже без штык-ножей, в повседневной форме одежды, чтобы, если что, часовых на дурную стрельбу не провоцировать.

Мимо рядов боевой техники тихонько прокрадываюсь на пост. Зависаю за кормой самоходки. Прислушиваюсь. Тишина. Только легонько шуршит в металлических коридорах между тягачами и самоходками ночной ветерок да поскрипывают на столбах жестяные чашки фонарей. Осторожно выглядываю. Передо мной — освещенное фонарями широкое пустое пространство между боксами с одной стороны и длинным рядом самоходок с другой. Часового нигде не видно. Ну точно, завалился спать где-нибудь в кочегарке, урлобан. Это ж обычная тема: кочегары в парковых кочегарках — всеобщие друзья, и по ночам у них там — просто какие-то ночлежки, а не военные объекты.

Ну, думаю, добро, братила, вон она, кочегарка, за открытой стоянкой, слева. Там я тебя и накрою. Выхожу на открытое место и торопливо иду наискось, к самоходкам. Погоди-погоди, сейчас тебе такое приснится…

— Стой, кто идет!

Вот гад! Первый бдительный часовой на моей памяти. Вон он, засел в тени машины и автомат на меня навел.

— Да не гони, брат, — отмахиваюсь от него и делаю еще шаг.

— Стой, стрелять буду! — говорит он и передергивает затвор.

Ого! Крутой парень. Накрыл. С потрохами накрыл. Вот позор-то, лося накрыли! Блин, а делать-то чего? Сейчас он меня положит мордой в песок, позвонит в караулку — и все. Повяжут Блин, какая труба! А-а, западло, западло, так лукануться! Да чего ж я выперся-то на открытое пространство, да еще под фонари?! Как солобон, на ровном месте сгорел! А-а…

Но делать-то чего-то надо, верно? Лось не прост, лося еще взять надо!

— Брат, извини, так получилось…

— Начкару расскажешь.

— Брат… Я эта… у меня беда, брат, мать умирает… Он молчит, слушает.

— Понимаешь, получил сегодня телеграмму, что она при смерти…

Блин, козел, да что ж я гоню, да типун мне на язык, дураку!..

— …Вот бегу на узел связи — звонить… Просто, пойми, так, через парк, короче, понимаешь, брат? Я… мне бы скорее… позвонить домой надо, понимаешь?..

Прошло или нет? Нет?

Выходит из тени, опускает автомат:

— Ты гонишь.

Поверил, поверил. Умоляю, как по-настоящему.

— Брат, да разве такое гонят? Мать, понимаешь? Ну виноват, ну залез не туда, но мать ведь, братуха!.. Отпусти, не в падлу, брат! У тебя ж ведь тоже мать есть, правда?.. Брат!.. Не в западло, а если бы у тебя такое?.. А ты меня сейчас повяжешь, разборки, губа, и я суток двое-трое еще домой не позвоню…

Подходит ближе, на лице — сострадание.

— А что у нее?

— Э-э… сердце…

(Боже, у нее ведь в натуре сердце не в порядке! Ублюдок, да заткнись лучше, не каркай…)

— Конечно, иди, брат, раз такое дело, — кивает и вытаскивает из кармана пачку сигарет. — На вот, покуришь…

Голос у него хороший-хороший, добрый, в глазах такое понимание, как будто это у него мать умирает. Я даже заколебался вначале, стоит ли его палить, но потом как вспомнил что к чему, кто я и чего здесь делаю, так аж задеревянел от злобы. И ка-ак принял его на одессу!..

Хруст, стон, и он свалился навзничь. Я автомат поднял, поставил на предохранитель, повесил на плечо да и пошел себе дальше. Потом вспомнил кое-что, вернулся, взял у него из руки пачку сигарет и засунул в свой карман.

Дурак он, вот что я скажу. Кто ж лосю доверяет? У лося ж одна цель всегда и везде — тебя, дурака-мазутчика, спалить и наказать, понял? А ты — жа-алость…

Четвертый пост — козлячий донельзя. Узкая полоска земли между сеткой забора, за которой корпусные склады, и задней стеной боксов. И ни одного фонаря.

Я уже осторожно крадусь, как кошка, — хватит мне одной лажи, — и часового высматриваю. Нету. Может, тоже заныкался и пасет? Какой-то сегодня у них образцово-показательный караул. Ненормальный какой-то. Предупредили их, что ли? Хотя не должны вроде. Даже полковое начальство о проверке знать не должно было… Да нет, вряд ли предупредили. Если бы предупредили, этот, жалостливый, меня и слушать не стал бы, а не то что верить…

Вот, наконец-то. Услышал его. Только сначала не понял, в чем дело: звуки из темноты какие-то странные — не то бульканье, не то хлюпанье, не то вообще хер поймешь. Выглянул из-за бокса, присмотрелся, принюхался — дошло. Срачка у него, не иначе дизу боец цепонул: сидит на корточках, тужится. Вот командиры у мазуты — козлы педальные, в натуре: кто ж солдата со срачкой в караул ставит!..

Ну, с этим-то все получилось проще простого: подкрался сзади, врезал прикладом по затылку, так что часовой, как был — со спущенными штанами — ушел мордой в сетку забора, еще раз врезал, чтоб наверняка, взял автомат и побрел в сторону паркового КПП, где у нас пункт сбора. Вышел на аллею, глядь, Хохол идет с автоматом на ремне, курит.

— Как дела, брат?

— Ништяк, — лыбится. — Я б на месте мазутовского начкара часовым на посты шинелей не давал бы.

— А че?

— Да этот, мой, завернулся себе в шинель и массу давит, что ясочка, под боксом… Автомат так аккуратненько прислонил к стенке — бери не хочу. Я у него автомат взял, а он, урод, и в хер не дует…

Идем, прикалываемся. И вдруг, как серпом по яйцам, — автоматная очередь. Ебтать, кого это?!

— Кажись, на пятом, где Фома… — одними губами шепчет Хохол.

Мы — рысью туда. Пятый пост — в самом конце парка, за кочегарками, где стоянка НЗ и склад боеприпасов.

Влетаем за колючку. Перед складом часовой стоит: подвывает, глаза безумные, на щеках слезы; автомат уронил, а руки перед собой, как чужие, как вещь, держит. А под стенкой… Я только глянул, сразу понял, что все, что труба Фоме. Руки-ноги как резиновые вывернуты, как без костей, голова запрокинута, как будто хочет за спину посмотреть, и не дышит уже. А на животе — места живого нет. Все, отвоевался Фома. Три месяца до дембеля не дотянул, бедолага…

Хохол заревел, что косолапый, часового за грудки и башкой об стену — хрясь! хрясь! Да тот такой выпавший был, что этого, кажется, и не заметил.

— Сука ты драная! — ревет Хохол. — Да кого ж ты, падла мазутовская, завалил?! Да я ж тебя, козла!..

— Обломись, Хохол, — говорю, а в теле такая странная-странная усталость разливается. — Отпусти его. Толку-то…