На площадке перед рестораном было оживленно. Спешно покидали «Сарагосу» напуганные стрельбой посетители, разъезжались со стоянки машины. У входа стоял серый омоновский автобус, здание окружили «рафики» «скорой», «уазики» ФСБ, милицейские «канарейки». От фар и мигалок рябило в глазах. Между машинами сновали люди в милицейской форме, белых халатах, вечерних платьях, шубах, мордами вниз лежали на асфальте задержанные.

Рыбаков полной грудью вдохнул морозный воздух. Никто его не замечал, никто ни о чем не спрашивал, не требовал объяснений. Казалось, все забыли о его существовании. Он понимал, что Карпухин припишет ликвидацию особо опасного бандита себе, но не это его сейчас настораживало.

«Ключи! Ключи от машины. Как они оказались у Карпухина? Зачем он забирал их?..»

Он подошел к лежащему на насте хмурому охраннику в наручниках.

— Кто у него изымал оружие? — спросил старлей у сержанта с пистолетом-пулеметом «кипарис» на изготовку.

Сержант кивнул в сторону милицейского «мерса» с распахнутыми дверцами и освещенным салоном. Рядом с машиной стояли три офицера и о чем-то разговаривали. В салоне работала рация. Рыбаков подошел, предъявил удостоверение.

— Табельный «Макаров» верните, — потребовал он.

— Не положено, — отрезал молодой лейтенант.

— С положенными знаешь что делают?! — разозлился Рыбаков.

— Верни, — коротко приказал майор с папкой под мышкой. Лейтенант кивнул на сиденье, где, словно на витрине, был разложен изъятый у бандитов арсенал. Опер забрал свой пистолет, проверил обойму, сунул в карман.

«Старший лейтенант Рыбаков из МУРа, тот самый, который Кныха уконтрапупил», — негромко сказал кто-то за спиной героя дня.

«Считай, что уже капитан», — вторил ему другой голос.

Рыбаков направился к стоянке. Каким-то шестым чувством он поймал на себе чей-то пристальный взгляд из толпы.

Букельский!

Отставной гэбист подошел первым, протянул руку:

— Поздравляю, старлей, — улыбнулся он одними губами. — Классно сработано! Можете сверлить дырочку для ордена.

Руки Рыбаков не подал, посмотрел на директора «Кипариса» снизу вверх.

— В машину, Андрей Андреевич, — процедил опер сквозь зубы.

— Что?

— Садись в машину. Или я сейчас просверлю дырочку в твоей голове. Ну!

Букельский побледнел, отступил на шаг.

— Я умею считать только до трех, — промолвил Рыбаков и протянул ключи.

— Да вы… ты… да вы что, стар…

— Один!..

Букельский взял ключи, направился к стоянке, но через несколько шагов остановился в нерешительности, повернулся к Рыбакову:

— Чего вы от меня хотите?

Черный зрачок «Макарова» смотрел экс-гэбэшнику прямо в лоб.

— Заведите мотор и подгоните машину сюда.

Ослушаться Букельский не рискнул. Он долго возился с замком, потом наконец завел машину и, обогнув «рафик» «скорой помощи», проехал двадцать метров до знака «Остановка запрещена».

— Премного благодарен, — картинно кивнул старлей, подходя к машине.

Букельский вышел из «Жигулей», злобно посмотрел на опера.

— Ты за это ответишь, Рыбаков! — прошипел он.

— Все мы когда-нибудь за что-нибудь ответим.

Рыбаков захлопнул дверцу и медленно поехал к спуску на автостраду.

Справа и слева от дороги черными свечками возвышались деревья.

«Не рискнули у кабака, — понял старлей. — А тогда что?.. Засада? Или „дистанционка“?..»

Не столько обострившийся в последние годы профессиональный нюх на опасность, сколько простая логика подсказывала: не могут, не должны его просто так отпустить на все четыре стороны, зная, что раунд с Кныхаревым он выиграл и теперь на очереди остальные. Рыбаков резко свернул в лес, выскочил из машины. Он пропустил какой-то «вольвешник», перебежал через дорогу, провалился в заснеженный кювет, и тут рвануло, да так, словно гром и молния одновременно потрясли землю и осветили небо.

«Значит, все-таки „дистанционка“!»

Через пятнадцать минут на попутной машине он уже ехал по Москве.

Чувство пустоты и бессмысленности существования — то, чего он так боялся, из-за чего просыпался по ночам в холодном поту, надвигалось неотвратимо. Светлый образ Кати, сопровождавший его все эти годы, неожиданно исчез, и Рыбаков вдруг с ужасом осознал, что не может восстановить его в памяти. Зато семеро убитых ее насильников вереницей проходили перед его мысленным взором.

«Неужели так будет всегда? — пронеслось в голове. — „Не дай мне Бог сойти с ума…“

Устало поднимаясь по грязной лестнице, опер по инерции просчитывал плюсы и минусы своего поведения:

«Пока они разберутся, что меня в машине не было, я буду числиться в мертвецах. Сколько? часа два-три?.. до утра?.. Потом на меня начнется охота. Либо смириться с участью мертвеца, либо нанести удар первым. Убить — значит жить».

Он повернул ключ в замке, вошел в темную прихожую и замер. В комнате горел ночник, в щель под дверью пробивалась полоска мягкого синеватого света. Рыбаков сунул руку в карман, снял пистолет с предохранителя. Стараясь ступать бесшумно, он подошел к двери и прислушался. Тишина. Держа пистолет на изготовку, толкнул дверь…

— Войдите, Варфоломеев. Войдите и сядьте.

Старик Акинфиев сидел в кресле, спиной к входной двери, из-за высокой спинки был виден лишь его лысеющий затылок. Свет падал на стол, на фотографию Кати размером девять на двенадцать.

— Как вы сюда попали? — спросил Рыбаков и спрятал пистолет.

— Так же, как вы попадали в дома своих жертв, — ответил Акинфиев, не открывая глаз.

Рыбаков-Варфоломеев сел на диван. Он слышал, как пульсирует кровь в голове, а больше — ничего: ни тиканья настольных часов, ни шума машин за окном.

— Я всегда знал, что вы хороший следователь, — промолвил Убийца.

Акинфиеву не хотелось говорить ни о чем. Никаких доказательств у него не было, и он это прекрасно понимал. А посему его последнее дело будет либо причислено к разряду «глухих висяков», либо прекращено в связи со смертью обвиняемого Кныхарева, против которого достаточно улик.

— Кныхарев был седьмым? — зачем-то спросил старик. Рыбаков кивнул.

Акинфиев подумал об Авдышеве-старшем. Напуганный фотографией Виктор наверняка рассказал ему о том, что случилось пять лет назад. Не этим ли объясняется та настойчивость, с которой Кирилл Николаевич требовал возобновления расследования? Знал, что племянник умер не своей смертью, но не мог сказать, оберегая Машу, память покойного и свою честь.