Как-то днем зазвонил на моем столе телефон, и низкий голос произнес: «Говорит Силес Суасо». Сперва я подумал, что кто-то меня разыгрывает, но все равно не смог сразу ответить — видимо, надеялся все же, а вдруг правда Силес Суасо? Итак, я пребывал в шоковом состоянии, однако Силес Суасо вмиг рассеял мои сомнения — пригласил зайти к нему в отель «Ногаро». Я ожидал, что разговор у нас пойдет о Боливии, о вояках, пришедших там к власти, но тем не менее недоумевал, не понимая, по каким соображениям выбрал Суасо именно меня. Однако все оказалось по-другому.

Несколькими годами раньше я опубликовал эссе о чувстве вины в произведениях Марселя Пруста. И вот Силес Суасо пожелал побеседовать со мной о Прусте и вообще о литературе. Пламенный борец за свободу, суровый человек, политический деятель, о гражданском мужестве которого ходили легенды, оказался утонченным интеллигентом и страстным любителем современной литературы.

Мы говорили о Прусте и пили чай с тостами. Не хватало только бисквитных пирожных. О политике речь заходила, лишь когда я касался этой темы, он же только отвечал на мои вопросы и предпочитал беседовать о литературе, причем чрезвычайно умно, обнаруживая тонкое понимание и глубокую проницательность.

После этой встречи мы не раз пили вместе чай в отеле «Ногаро», и я сохранил о наших беседах самые теплые и приятные воспоминания. Через некоторое время Суасо покинул Монтевидео, вернулся на свою горячо любимую родину и вновь погрузился в политическую жизнь с ее борьбой и превратностями.

Много лет не видел я Суасо, но постоянно следил за его неустанной борьбой, легальной, когда было возможно, а когда невозможно — подпольной. Однажды в Буэнос-Айресе (это было примерно в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году) поздно вечером бежал я под проливным дождем, если не ошибаюсь, по улице Парагвай, ища, куда бы укрыться. Пробегая мимо какого-то подъезда, заметил я человека, тоже спасавшегося от ливня; лицо его показалось мне знакомым.

Я оглянулся. В подъезде стоял не кто иной, как доктор Силес. Он тоже узнал меня. «Вот как, и вы, значит, оказались в изгнании». — «Да, доктор. Когда мы беседовали с вами в Монтевидео, трудно было представить себе такое, не правда ли?» — «Действительно, трудно было представить». В полутьме я не мог видеть его усмешки, но живо вообразил ее. «Ну а в который же раз вы оказались в изгнании?» — «В третий», — отвечал я, несколько смущенный. «Тогда не огорчайтесь. Я — в четырнадцатый».

В тот вечер мы не говорили о Прусте.

Эта страна не моя, но она мне очень нравится. Я не знаю, больше она мне нравится, чем моя страна, или меньше. Когда я приехала, я была маленькая, и поэтому я не помню. Одна разница такая: у нас там кони, а тут лошади. Но все они умеют ржать. А коровы мычат, а лягушки квакают.

Эта страна больше, чем моя, потому что моя страна очень маленькая. Тут, в этой стране, живут дедушка Рафаэль и Грасиела, моя мама. Очень приятно жить в стране, где много миллионов людей. Когда Грасиела водит меня в центр, там очень много народу. Там столько народу, что, мне кажется, я уже видела все миллионы, которые тут живут.

По воскресеньям на улицах народу мало, и я спрашиваю, куда делись миллионы, которые я видела в пятницу. Дедушка Рафаэль говорит, что по воскресеньям люди сидят дома и отдыхают. «Отдыхают» значит «спят».

В этой стране очень много спят. Особенно по воскресеньям, когда спят все миллионы. Если каждый человек храпит девять раз в час (Грасиела храпит четырнадцать раз), каждый миллион храпит девять миллионов раз в час. Это значит, тут царит храпение.

Когда я сплю, я иногда вижу сны. Почти всегда я вижу эту страну, но иногда я вижу свою. Грасиела говорит, этого не может быть, потому что я не могу ее помнить. Но когда я сплю, я помню, хотя Грасиела говорит, что я выдумываю. А я не выдумываю.

Тогда я вижу во сне, как папа ведет меня за руку в Вилья-Долорес — это зоопарк. Он покупает мне бананы, чтобы я покормила обезьян, только это другие обезьяны, не здешние, потому что здешних я хорошо знаю, и их жен, и детей. Во сне я вижу обезьян из Вилья-Долорес, а папа говорит, смотри, какие прутья, в такой же клетке живу и я. Потом я просыпаюсь в этой стране и сильно плачу, а Грасиела подходит и говорит: не плачь, это сон.

Мне очень жаль, что тут столько миллионов, а папы нет.

— Вот почему я не хочу, чтобы ты ходила одна.

— А что я такого сделала?

— Не притворяйся!

— Да что я сделала?

— Собиралась перейти на красный свет. — Так ведь машин не было.

— Были, Беатрис. — Очень далеко.

— Теперь пойдем.

Они проходят мимо универсама. Потом — мимо красильной мастерской.

— Грасиела!

— Что?

— Честное слово, я буду переходить только на зеленый свет.

— Ты уже обещала на той неделе.

— А теперь я правда буду. Ты меня простишь?

— Да разве в этом дело? Ты что, не понимаешь? Если идти на красный свет, тебя может переехать машина.

— Может.

— Что же я буду тогда делать? Что я напишу папе? Об этом ты подумала?

— Никто меня не переедет. Не плачь. Не плачь, пожалуйста! Я буду всегда переходить на зеленый. Грасиела! Мама! Не плачь!

— Да я не плачу, дурочка! Идем, идем.

— Еще рано. До звонка двадцать минут. Солнце такое хорошее. И я хочу побыть с тобой.

— Вот хитрюга!

Грасиела улыбнулась и немного успокоилась.

— Ты меня простила?

— Да.

— Ты пойдешь сегодня на службу?

— Нет.

— У тебя каникулы?

— Я много работала на той неделе, и мне разрешили сегодня отдохнуть.

— А что ты будешь делать? Пойдешь в кино?

— Наверное, нет. Я лучше пойду домой.

— А ты за мной придешь? Или мне одной идти? — Хотела бы я на тебя положиться…

— Положись, мама. Ничего со мной не будет. Правда. Беатрис не ждет ответа. Она целует скорее воздух, чем Грасиелу, и входит в школу. Грасиела стоит и смотрит ей вслед. Потом сжимает губы и уходит.

Идет она медленно, помахивая сумкой, иногда растерянно останавливается. Дойдя до проспекта, окидывает взглядом цепочку высоких домов. Те, кто собрался переходить, тут же толкают ее, задевают, что-то говорят, и тогда она тоже ступает на мостовую. Она еще не достигла другого тротуара, когда загорелся красный свет, и грузовик круто берет в сторону, чтобы разминуться с ней.

Теперь она идет по пустынной улице, где много мусорных ящиков, переполненных и вонючих. Она подходит к одному из них и с интересом смотрит. Тянется к нему, отдергивает руку.

Она минует два, три, пять, десять кварталов. Перед другим проспектом, на углу, стоит нищенка. Рядом спят двое очень маленьких детей. Когда Грасиела к ним подходит, нищенка начинает канючить.

— Почему вы просите милостыню?

Нищенка удивленно смотрит на нее. Она привыкла к подачкам, к отказам, к равнодушию. К беседам она не привыкла.

— Что?

— Я спрашиваю, почему вы просите.

— Кушать надо, сеньора. Подайте, Христа ради!

— А работать вы не можете?

— Нет, сеньора. Подайте, Христа ради!

— Не можете или не хотите?

— Не могу, сеньора.

— Почему?

— Работы нет. Подайте, ради Христа!

— Оставьте вы Христа в покое! Неужели трудно понять, что ему до вас нет дела?

— Не говорите так, сеньора. Нехорошо так говорить!

— Вот, возьмите.

— Спасибо, сеньора. Дай вам бог.

Теперь она идет уверенней и быстрее. Удивленная нищенка остается позади. Ребенок заплакал. Грасиела оборачивается, смотрит на всех троих, потом идет дальше.

Кварталах в двух от своего дома она различает Роландо. Он стоит, прислонившись к двери. Пройдя еще квартал, она машет ему рукой. Он ее, кажется, не видит. Она машет еще, и тогда он машет в ответ и движется ей навстречу.

— Откуда ты знал, что я иду домой?