Каждый раз, приходя к дочерям в гости, Элиса выслушивала их исповедь. Уговаривала терпеть, «но не тогда, конечно, когда оскорбляют самое дорогое». Ну а что на свете дороже матери? Уж в таких-то случаях нужно говорить правду в глаза, напомнить, например, капитану, что его дед был приходским священником; жестянщику — что его дядя покончил с собой из-за растраты. Если это их обидит, что ж, тем лучше. Вышедшего из себя мужчину («ты могла это заметить, наблюдая мои мучения с твоим отцом и с тем, другим») всегда легче подчинить, поймать на противоречии, заставить сказать какую-нибудь глупость. Плохо, что иногда они теряют над собой контроль и лезут драться, но не надо падать духом: получив пощечину, всегда выигрываешь в дальнейшем — потом наступают долгие дни раскаяния и уступок.

Элиса, конечно, не забывала о сексуальной стороне брака. Сама-то она в обоих супружествах наслаждалась не больше деревяшки. Но дочерей природа одарила щедрее, и они не пренебрегали ночными утехами. Зятья терпели поражение днем, сраженные аргументами, которые Элиса вкладывала в уста дочерей, но ночью побеждали с помощью аргументов, которые дал им бог. Это, конечно, была неравная борьба. В смущении, но без колебаний, ибо на карту было поставлено самое желанное для них, дочери умоляли мать не приходить больше: они сами будут навещать ее иногда. Хосефа, любимица, не появилась ни разу. Кларита же время от времени писала или встречалась с матерью в центре.

Элиса осталась одна с Анибалом Доминго, характер которого все больше портился и которому не нравились девушки. Хуан Карлос служил разъездным агентом и появлялся на несколько часов раз в полмесяца. Но поскольку и эти часы были отравлены обвинениями и подозрениями («кто знает, с какими пропащими ты там путаешься»), он совсем перебрался в провинцию и появлялся в Монтевидео два-три раза в год.

Почувствовав боли, Элиса Монтес не стала обманывать себя. Очевидно, это была та же болезнь, что сразила дона Гумерсиндо. Она попросила врача сказать правду, и тот намеками дал ей понять все, словно отыгрываясь за другие случаи, когда был вынужден лгать из сострадания. Поняв, что все кончено, она не подумала, как многие другие, обратиться к своей совести, разобраться, во всем ли была права. В минуты, когда морфий облегчал страдания, с еще не совсем пропавшим удовольствием она копалась в безобидных проступках своих близких. Когда же нестерпимая боль наваливалась снова и не было сил ее скрывать, она забывала обо всем на свете.

Анибал Доминго, робкий, безвольный, услужливый, без особого усердия ухаживал за ней, выслушивая ее упреки. Только такой человек, как он, вялый, флегматичный, мог вынести до конца это медленное умирание в одиночестве и забвении. Но и у него как гора с плеч свалилась, когда однажды утром он нашел бездыханное тело, скрюченное и непреклонное, будто последний покой не снизошел на него.

Он не напечатал извещения о смерти, но сообщил Хуану Карлосу, сестрам и их мужьям. Разыскивать дядьев ему было лень. Однако так или иначе узнали все. Хуан Карлос сказал мне потом, что телеграмма опоздала. Пришли только капитан и жестянщик.

За катафалком, скромным и почти без цветов, следовал автомобиль с родственниками. Уже столько лет трое мужчин не обменивались ни словом. Молчали они и сейчас. Капитан пристально смотрел на улицу и как будто удивился, увидев, что какая-то женщина перекрестилась вслед их жалкой процессии.

Анибал Доминго, словно загипнотизированный, уставился в красный затылок шофера, но иногда взгляд его падал на зеркальце, в нем виднелась, все время на одном расстоянии, другая машина, присланная похоронным бюро, которой никто не захотел воспользоваться. Ему вдруг пришло в голову, что у него никогда не было девушек по вине матери, и это открытие приятно поразило его.

Новая часть Северного кладбища была залита ласковым солнцем: всюду разрыта земля, как во время полевых работ. Выходя из машины, жестянщик споткнулся, и двое других поддержали его. Он сказал: «Спасибо», и напряжение немного спало.

На помосте стоял ящик, очень гладкий, с четырьмя ручками. Родственники приблизились, и шоферу пришлось прийти им на помощь, так как одного человека не хватало.

Шли медленно, словно во главе многолюдной процессии. Потом свернули с главной аллеи и остановились перед простой могилой, точно такой же, как и пятнадцать-двадцать других, уже приготовленных. Глухо стукнув о землю, гроб опустился на дно могилы. Шофер высморкался, аккуратно сложил платок, как если бы он был чистый, и медленно отошел к дорожке.

Оставшиеся посмотрели друг на друга, почувствовав вдруг необъяснимую сплоченность, и начали бросать горсти земли, которая сравняла эту смерть со всеми другими.

Чашечек было шесть: две красные, две черные, две зеленые. Импортные, небьющиеся, современной формы. Они появились как подарок Энрикеты в последний день рождения Марианы, и с тех пор разговор о том, что чашки одного цвета можно комбинировать с блюдечками другого, прочно навяз в зубах. «Красное с черным — потрясающе!» — таково было мнение Энрикеты. Но Мариана, всегда умевшая тихо поставить на своем, решила, что чашки будут подаваться с блюдцами того же цвета.

— Кофе готов. Подавать? — спросила Мариана. Вопрос был обращен к мужу, а взгляд устремлен на его брата. Тот моргнул и ничего не сказал, ответил Хосе Клаудио:

— Нет еще. Погоди немного. Я хочу сначала выкурить сигарету.

Теперь она смотрела на Хосе Клаудио и думала уже в тысячный раз, что его глаза не похожи на глаза слепого. Рука Хосе Клаудио задвигалась, ощупывая софу.

— Что ты ищешь? — спросила она.

— Зажигалку.

— Справа от тебя.

Рука изменила направление и нашла зажигалку. Большим пальцем, дрожавшим от постоянных поисков, он несколько раз крутанул колесико, но пламя не появилось. Левая рука с точно угаданного расстояния безуспешно пыталась уловить тепло. Тогда Альберто зажег спичку и поднес к сигарете.

— Почему ты ее не выбросишь? — спросил он с улыбкой, о которой слепой мог догадаться, как и обо всех других улыбках, по интонации.

— Потому, что она мне дорога. Это подарок Марианы.

Мариана слегка приоткрыла рот и провела кончиком языка по нижней губе. Это помогало, как помогает и многое другое, обратиться к воспоминаниям. В марте 1953 года ему исполнилось тридцать пять лет, и он еще видел. Они обедали в доме родителей Хосе Клаудио, в Пунта-Горда, ели рис с мидиями, а потом отправились гулять по пляжу. Он обнял ее за плечи, и она почувствовала себя защищенной, возможно даже счастливой, во всяком случае, это было очень похоже на счастье. Они вернулись в дом, и он поцеловал ее, медленно, неторопливо, как целовал всегда. Они обновили зажигалку и вместе выкурили одну сигарету.

Теперь зажигалка уже не работает. Она не очень верила в приметы, но что еще сохранилось от тех времен?

— В этом месяце ты опять не ходил к врачу, — сказал Альберто.

— Не ходил.

— Хочешь, я буду с тобой откровенным?

— Конечно.

— Мне кажется, ты ведешь себя просто глупо.

— А для чего мне идти? Чтобы опять услышать, что я здоров как бык, что моя печень функционирует прекрасно, сердце работает нормально, а желудок — чудесно? Для этого я должен идти? Мне уже осточертело мое замечательное здоровье без зрения.

И зрячий Хосе Клаудио не умел внешне проявлять свои чувства, но Мариана не забыла, каким было его лицо прежде, до того как приобрело это выражение напряженности и затаенной обиды. В их жизни с Хосе Клаудио были хорошие минуты, она не могла и не желала скрывать это. Но когда произошло несчастье, он не захотел принять ее поддержку, не захотел искать у нее прибежища. Вся его гордость сосредоточилась в этом ужасном упорном молчании, которое не нарушалось даже тогда, когда он произносил слова. Хосе Клаудио перестал говорить о себе.

— И все-таки тебе бы следовало пойти к врачу, — поддержала деверя Мариана. — Вспомни, что тебе говорил Менендес.