Это было ужасно. Без четверти три Гаисоло вошел в контору и громко сказал: «А, черт подери, вот досада! До прошлой субботы я все время покупал билеты с единицей на конце, а как раз сегодня такой билет выиграл». Из глубины комнаты послышался заранее подготовленный вопрос: «Так, значит, на единицу кончается? А перед единицей какая цифра, не помнишь?» «Ноль, за ним единица», — отвечал с унылым видом Гаисоло. Тут Пенья вскакивает из-за своего стола и вопит: «Ой, у меня три ноль один», потом поворачивается к Менендесу, сидящему у окна, и просит: «Слушай, Менендес, погляди, пожалуйста, что там на доске. Если триста один, так я — настоящий богач». Менендес осторожно повернул голову к окну, боясь поверить в свое счастье. Увидел цифру 15 301, крупно и ясно выведенную на доске, и на мгновение застыл. Я думаю, в этот миг он представил себе все возможности, которые перед ним открывались, мысль о подвохе не приходила ему в голову. Номер билета, как он полагал, никому не известен. Однако дальше события развивались уже не по плану. Предполагалось, что все начнут поздравлять Менендеса и вообще всячески разыгрывать. Но Менендес сорвался вдруг с места и понесся по коридору. Он, как говорят, без стука влетел в кабинет управляющего (который в это время принимал представителя американской фирмы), кинулся на него и, прежде чем тот успел прийти в себя от изумления, звонко поцеловал его в плешь. Я сообразил наконец, куда он помчался, вошел за ним следом в кабинет, схватил под руку и вытащил за дверь. Он стоял в коридоре среди ящиков с болтами и поршнями, трясся от приступов безумного хохота, который мне никогда не забыть, а я почти кричал ему в ухо всю истинную правду. Скверно я себя чувствовал при этом, но другого выхода не было. Никогда еще не приходилось мне видеть такое: человек мгновенно развалился, буквально на глазах, колени его подогнулись, он раскрыл рот да так и стоял — и только через несколько минут прикрыл ладонью глаза. Я усадил Менендеса на стул и отправился к управляющему объяснять происшествие. Оказалось, однако, что идиот этот не в силах перенести подобное унижение в присутствии американского представителя. «Не трудитесь объяснять причины столь дикого поступка. Этот глупый человек уволен».

Весь ужас в том, что Менендеса в самом деле уволили, вдобавок он совершенно убит. А пережитые пять минут немыслимого счастья он будет помнить всю жизнь. Когда в отделе узнали об увольнении, к управляющему отправили делегацию, но краб был непреклонен. Наверное, сегодня самый печальный, самый страшный и мучительный день за все годы, что я провел в конторе. Под конец все же компания злых шутников прониклась великодушием, договорились, что, пока Менендес будет искать работу, каждый станет уделять ему небольшую долю своего жалованья, так чтобы в целом получилась сумма, равная его зарплате в нашей конторе. Но тут встретилось препятствие: Менендес не пожелал принять подачку, или возмещение, или как там это назвать. И разговаривать тоже не пожелал ни с кем. Бедный парень. Я себя виню тоже — следовало предупредить его еще вчера. Но кто же мог ожидать, что он выкинет такой эффектный номер.

Мой день рождения еще только послезавтра, а она уже показала мне подарки. Во-первых, золотые часы. Бедняжка, истратила, наверное, все свои сбережения. Потом, немножко смущенная, открыла коробочку, где лежал второй подарок: удлиненная раковина очень изящной формы. «Я ее нашла в Ла-Паломе в день, когда мне исполнилось девять лет. Волна подкатила ее к самым моим ногам и оставила на песке, будто море сделало мне подарок. То была самая счастливая минута за все мои детские годы. Во всяком случае, ни одну вещь я не люблю так сильно, ни одной так не восхищаюсь. И я хочу, чтобы она стала твоей, чтобы всегда была с тобой. Ты не будешь надо мной смеяться?»

Вот она, раковина, у меня на ладони. Мы станем добрыми друзьями.

Диего обеспокоен, а под его влиянием и Бланка тоже. Сегодня вечером я долго беседовал с обоими. Их тревожит судьба родной страны, судьба поколения, к которому они принадлежат, а если заглянуть поглубже, все это — общие рассуждения, беспокоятся они больше всего о самих себе. Диего хотел бы совершить нечто героическое, значительное, зовущее вперед, к новой жизни, а что именно, он и сам толком не знает. Пока что им владеет одно чувство — яростное отрицание привычных форм жизни, в котором явно не хватает последовательности. Он в отчаянии от того, что все спокойны, что ни у кого нет общественного темперамента, от нашей терпимости к мошенникам, от невежественного простодушия, с которым мы поддаемся обману. Его, например, приводит в ужас какая-нибудь утренняя газета, издаваемая группой из семнадцати рантье, которые пишут просто от нечего делать и, сидя в своих бунгало в Пунта-дель-Эсте[19], с воплями призывают к борьбе со страшной язвой — паразитизмом; образованные, неглупые, они ловко раздувают тему и, зная в глубине души, как несправедливы все их нападки, все-таки изо всех сил убеждают других в том, во что сами не верят. Диего негодует также на левых за то, что они принимают, даже не слишком это скрывая, основы буржуазного образа жизни, его мораль, мещанское лицемерие. «Вы видите какой-то выход?» — спрашивает он снова и снова с открытой, жадной, подкупающей горячностью. Что до меня, то, говоря по правде, я выхода не вижу. Есть люди, которые понимают, что происходит, видят, что мы дошли до абсурда, но они ограничиваются сожалениями. Секрет в том, что нам не хватает страсти, мы стали чересчур сдержанны, чересчур либеральны. Долгие годы были мы спокойны, беспристрастны, а беспристрастность исключает борьбу, тот, кто беспристрастен, не способен изменить мир и даже такую крошечную страну, как наша. Тут нужна страсть, яростно вопящая на улицах, яростно мыслящая, яростно пишущая. Нам надо кричать в самые мни, ибо наша глухота — нечто вроде самозащиты, мерзкой, трусливой самозащиты. Надо пробудить в людях стыд за самих себя, пусть самозащита обернется самоотвращением. В тот день, когда уругваец почувствует отвращение к собственной пассивности, лишь в этот день он станет на что-то годным.

Сегодня мне исполняется пятьдесят лет. Итак, с сегодняшнего дня я имею право уйти на пенсию. В такой день полагается подводить итоги, сводить баланс. Но я и так в течение всего года только и делаю, что свожу баланс. Все эти юбилеи и памятные даты, веселье или скорбь точно в назначенные дни приводят меня в бешенство. Почему, например, именно второго ноября[20] мы обязаны все хором оплакивать своих покойных родных, а двадцать пятого августа[21] испытывать восторг при одном взгляде на государственный флаг? Меня это просто угнетает. Или чувство есть, или его нет, а в какой день, не все ли равно.

Однако вчерашний юбилей даром не прошел. Сегодня днем я то и дело вспоминал: «пятьдесят лет», и душа моя уходила в пятки. Я стоял перед зеркалом, смотрел и не мог удержаться от жалости, от сочувствия к морщинистому человеку с усталыми глазами, который так ничего и не достиг и уже никогда не достигнет в жизни. Если ты зауряден, но сам этого не сознаешь — еще полбеды; а вот если ты знаешь, что зауряден, но не хочешь смириться со своей судьбой, которая, в сущности (что хуже всего), вовсе не была к тебе несправедлива, — это страшно. Я смотрел в зеркало, а из-за моего плеча возникла вдруг голова Авельянеды. У морщинистого человека, который ничего не достиг и уже никогда не достигнет в жизни, загорелись глаза, и на два с половиной часа он начисто забыл, что ему исполнилось уже пятьдесят лет.