Тогда я перечитал письмо раз десять и написал только через два дня. Кончил я так: «Внучка моя, а твоя дочь, умна и хороша, как прежде. Она уже учит французский, ты подумай! Иногда она приходит ко мне и рассказывает, что они проходили. Но я то ли глохну, то ли теряю память (ничего не попишешь, годы) и понимаю ее с трудом, когда, выговаривая как можно тщательней, она рассказывает мне сказку Перро. Чао, сынок».

Ощущение для Роландо новое. И неприятным его не назовешь, нет, с чего бы это. Но ясно одно: увяз Роландо. Никогда ни с одной женщиной такого не бывало. Раньше всегда, независимо от того, кончалось ли дело постелью или нет, Роландо Асуэро командовал парадом, держал инициативу в своих руках. И уж конечно, заботился о главном: никаких обязательств, все заранее ясно, прозрачно, как Н2О, чтобы потом его никоим образом не могли припереть к стенке, обвинить в нарушении обещаний. В Екклесиаст просто забыли включить еще один стих: дабы не нарушать обещаний, лучше всего их не давать. К счастью, надо признать, Роландо попадались большей частью женщины великодушные, благожелательные, они с самого начала принимали правила игры, а потом, когда игра была окончена, просто исчезали, скажет ласково «чао», и дело с концом. Между тем с властительницами или рабынями, а попросту говоря — с супругами самых близких своих друзей, Роландо обращался как с сестрами и, если даже иной раз и поглядывал на них не совсем так, как брату положено, никогда не шел дальше выражений восхищения, которые, впрочем, зачастую подстрекали врожденное женское кокетство. Восхищенные взгляды в те давние времена весьма часто выпадали на долю Грасиелы, там, в Солисе, когда она появлялась на диком пляже в маленьких синих трикотажных трусиках и лифчике (не настоящий бикини, до такого все же не доходило, Сантьяго был человек хоть и либеральный, однако же осторожный); трудно было не обратить на нее внимания и не прийти в восторг от общего ее облика, от лица, от фигуры, ох, но Роландо ведь никогда не переходил границ приличий, он лишь вздыхал да таращил глаза за темными очками, к тому же, глядя, как она бежит к воде, да еще если на море волны (точь-в-точь кадр из телебоевика), Сантьяго и сам бормотал, вроде бы про себя, а на самом деле так, чтобы слышали трое остальных: «Недурна девочка, а? Да ладно, это я так», чем и подстрекал их, и оба женатика, и он, закоренелый холостяк Роландо Асуэро, отпускали двусмысленные шуточки и хохотали, а Роландо говорил: «Всегда готов служить вам и вашей супруге» — знаменитая его фраза, отнюдь не невинная, лет десять назад Роландо преподнес ее главному управляющему своей конторы, после чего тот в мгновение ока принял решение снять его с должности кассира.

Но сейчас, с Грасиелой, все по-другому. Да и сам Роландо стал другим. Еще бы! Сначала — политическая борьба в течение двух лет, предшествовавших перевороту, черт-те как трудно было. Какой нормальный мужчина не любит женщин? Этот прелестный и многозначительный вопрос стоило бы задать немногословному Сфинксу, предку современных египтян. Да, но до чего непросто было в те незабываемые боевые годы оставаться нормальным мужчиной, любящим женщин. Случалось, и койки-то не найдешь, где бы выспаться, а о чем другом и говорить не приходится. А потом тюрьма проклятая, день за днем, словно выпуски нудного полицейского романа, часовые, пытки электрическим током, водой и прочие деликатесы. Вот где пришлось голову поломать. Придумываешь всякие там признания, отречения, иначе никак нельзя, а потом даже и не помнишь ничего, зато ночью, когда никто тебя не видит и даже вечный твой страж и тот не появляется, вот тогда ты зарываешься головой в некое подобие подушки и начинаешь реветь, ревешь и ревешь, покуда все слезы не выплачешь (как в танго: очумел я совсем от горя, правильно, но я был слаб, я был слеп — вот это нет, никогда). Да, Грасиела теперь совсем другая. Расцвела, настоящая женщина, а с другой стороны, неуверенная какая-то стала, может именно оттого, что так расцвела. Созрела телом (и душою тоже, не будем догматиками) заметно, роскошно, когда смотришь, например, как она идет по дорожке между клумбами к своему дому (Роландо частенько поджидает ее на крыльце), в душе родятся прекрасные и большей частью напрасные мечты. Грасиела сделалась неуверенной, это так, но, может, правильнее было бы сказать — она растерялась, все в ее жизни наперекосяк пошло: Сантьяго нет. Сантьяго в тюрьме, он не может ни защищаться, ни нападать, один наедине со своей тоской, со своим культурным багажом, во какая терминология, ну и ну, а главное — какая situacao[218]. Итак, Роландо ставит предварительный диагноз: Грасиела не из тех женщин, которые способны вынести разлуку, вот почему бедный Сантьяго, без вины виноватый, теряет очко. Однако он, Роландо Асуэро, никакой роли в этой истории пока не играет, до этого пока что далеко. Роландо и сам не знает, что происходит. Пока еще не знает. Хотя начинает постепенно догадываться. Зачем смягчать или отрицать? Грасиела ему нравится. И надо признаться, не раз, когда она болтала с ним о всяких пустяках или делилась своими надеждами и своим отчаянием, Роландо на что-то решался, что-то туманно обещал, предлагал помощь, будем говорить: братскую, и понемногу, может быть сам того не предполагая, укреплял в ней непонятную, но твердую уверенность в том, что он горячо интересуется всем, что касается ее, или, вернее, в том, что она влечет его к себе. И конечно, его колебания, его чувства, его волнение, искренние порывы и столь же искреннее самоосуждение — все это Грасиела впитывала как губка. Замечала, без всякого сомнения, его осторожность и осмотрительность. И однажды, посреди двусмысленного, балансирующего на опасной грани разговора она выпалила вдруг, что Сантьяго ей больше не нужен, «он меня бросил», а Роландо со всей чуткостью — «нет, Грасиела, он тебя не бросил, его же арестовали», а она — «чепуха это все, чепуха, или, может быть, здесь, в изгнании, я изменилась», а Роландо — «ты, наверное, не разделяешь политические взгляды Сантьяго?», а она — «конечно, разделяю, у меня такие же взгляды», и Роландо — наконец-то, вопрос вопросов — «может, тебе снятся другие мужчины?», а она — «ты имеешь в виду во сне или наяву?», а Роландо — «и то, и другое», а она — «во сне никто мне не снится», и Роландо — «а днем?», и она «днем, смеяться не будешь?», и тут она умолкла, не то чтобы паузу выдерживала, как в театре, а просто замолчала на секунду, чтобы перевести дыхание, чтобы еще раз взвесить свои слова: «…мне грезишься ты». И Роландо опешил, кровь прилила к голове, горели уши, он, коварный обольститель, Дон Жуан, закусил губу до крови и заметил это только потом, гораздо позже. А она сидела перед ним, ждала напряженно, сама, в сущности, не зная чего, охваченная смятением, и догадывалась, что, кроме всего прочего, Роландо терзает в эту минуту верность, верность другу, запертому в одиночке, и как бы чиста ни была их любовь, она все равно запятнана, Роландо терзает верность прошлому, мучительному и растоптанному, верность законам чести, неписаным, но живым, верность долгим спорам до самого рассвета, Сильвио нет больше в живых, Маноло работает техником по электронике в Гётеборге, а тогда, в Солисе, женщины, совсем почти забытые в бурном мужском философском споре, все же изредка вставляли разумные возражения, а впрочем, больше занимались салатами, мясом, равиолями, пирожками с сыром, готовили сладкий молочный крем и потом, пока их высоколобые мужья храпели как убитые, мыли посуду. А вот теперь Роландо опешил, он, Роландо, такой ловелас, такой знаток женщин, лоб его покрылся испариной, словно у восторженного школьника в присутствии вулканической кинозвезды, левая щиколотка почему-то зудела, аллергия, видимо, предвестница надвигающегося позора. Опешил, и все тут, едва выговорил: «Гра-грасиела, не играй с ог-огнем», потом попытался даже перевести разговор на почву более легкомысленную, вроде того, что, мол, все мы из плоти, да не пожелай жены ближнего своего, все это — чтобы хоть немного прийти в себя, ах, но она по-прежнему сидела перед ним, пугающе суровая, «пойми, мне не до шуток, слишком это серьезно для меня», и Роландо — «прости, Грасиела, я просто, понимаешь, от неожиданности», но после этой фразы, достойной какого-нибудь фарса, Роландо перестал вдруг заикаться, теперь уже нельзя было бы сказать, что он опешил, он просто умолк совершенно, однако же пробормотал «как жаль, что я не могу ответить тебе — не болтай глупостей, я вижу по твоим глазам, что ты говоришь всерьез, какой ужас, и жаль, что я не могу сказать — брось, со мной номер не пройдет, потому что номер пройдет». И как только Роландо выговорил слово пройдет, он понял, что сказал правду, роковую правду, любовь пробивалась сквозь его оцепенение, как пробивается сквозь джунгли охотник, идущий по следам тигра, а вырвавшееся безрассудное слово пройдет неумолимо нависло над головой, представляя собою нечто вроде первой главы его, Роландо, личного Апокалипсиса. Но слово было уже произнесено, сказано, и Грасиела, только что бледная и оттого еще более прекрасная, вдруг залилась краской, вздохнула блаженно, как человек, вошедший в роскошно благоухающий цветочный магазин, Роландо подумал, что теперь надо подать ей руку, и протянул ее поверх низкого столика, стараясь не задеть керамическую вазу без цветов и пепельницу, полную окурков, она поколебалась чуть-чуть, всего лишь несколько секунд, и потом тоже протянула руку с тонкими, как у пианистки, пальцами, хотя на самом деле Грасиела была машинисткой, и тут-то, как только руки их встретились, все и обнаружилось, они взглянули друг на друга, они поняли, что тайна раскрыта, общая их тайна. Потом Роландо снова долго копался в своей душе, снова слово «верность» летало над керамической вазой без цветов и над пепельницей, полной окурков, опускалось то на грубую узловатую руку Роландо, то на хрупкую шею Грасиелы, и Грасиела, пока что отнюдь не счастливая, а, напротив того, измученная — «я понимаю, как все это несправедливо, но нет больше сил обманывать себя, еще больше я понимаю, сколь многим обязана Сантьяго, но разве это спасает, если разлюбила», Роландо же, со своей стороны, пока что тоже отнюдь не счастливый, а скорее растерянный — «давай обсудим спокойно, так, как если бы Сантьяго был здесь, с нами, мы же непременно поговорили бы с ним, представим себе, что так оно и есть, ведь Сантьяго понял бы все как надо, давай и мы тоже постараемся разобраться по — настоящему». Так они разговаривали и курили целых два часа, не прикасаясь друг к другу, перебирая возможные выходы и решения, стараясь не задевать вопроса о Беатрис, не смея заглядывать в будущее, не смея загадывать далеко вперед. Решили так: подождем, надо свыкнуться с этой мыслью, обещали друг другу не безумствовать, но и не держаться чересчур благоразумно; и с каждой минутой все больше завораживали Роландо зеленые ее глаза, стройные ноги, тонкая талия, а Грасиела, совсем растерянная, глядела на него и ждала и хотела, чтоб было так, и Роландо уже влюбился в ее растерянность, и тут Грасиела, этого он никак не ожидал, вдруг разрыдалась, совсем беспомощная и оттого еще более неотразимая, и Роландо взял в ладони ее лицо и, лишь когда коснулся губами ее нежных губ, заметил, что от волнения прикусил себе до крови губу, услышав ее слова «мне грезишься ты».