Вероятно, следует пояснить, что городок, о котором идет речь, никогда не назывался и не называется Росалесом. Мы прибегли к этому названию исключительно из соображений безопасности. В наше время в Уругвае перешли на нелегальное положение не только отдельные лица, политические группы и профсоюзы. Целые кварталы, даже города и селения ушли в подполье.
В семьдесят третьем году, тотчас же после переворота, комиссар Олива резко изменился. Первая, видимая простым глазом перемена произошла в его внешности: раньше он почти никогда не надевал форму, а летом часто ходил просто в рубашке. Теперь он неизменно появлялся только в форме, что придавало его лицу, фигуре, походке, а также его приказаниям такую властную свирепость, которая еще год назад казалась совершенно немыслимой. Вдобавок комиссар мгновенно и неудержимо растолстел — «распузел», как выражались местные жители.
Первое время Арройо смотрел на эти перемены с каким-то недоверием, ему все казалось, что Олива вроде как притворяется. Но в тот вечер, когда комиссар приказал арестовать все тех же трех пьянчужек «за нарушение порядка и издевательство над общественной моралью» (на самом-то деле они, конечно, пели и болтали, что и всегда), Арройо понял, что перемены настали серьезные. На следующий день в рубрике «Звезды и ты» появился весьма мрачный прогноз относительно ближайшего будущего города Росалеса.
Потом в единственном лицее города произошла забастовка учащихся. Как и в других городах внутренних районов, в лицее учились юноши самых разных возрастов — одни совсем еще дети, другие почти уже взрослые. И вот все объявили забастовку. Такого еще не бывало в Росалесе. Ученики заявили, что они против переворота, против роспуска парламента, против закрытия профсоюзов, против пыток. Не подозревая о перемене, которая случилась с комиссаром полиции Оливой, они пустились вышагивать вокруг площади с плакатами в руках и уже на втором круге были арестованы. Полицейские просили извинить их (многие были дядюшками и крестными отцами «мятежников») и шепотом прибавляли, не то со страхом, не то с осуждением, что это все «штучки Оливы». Не прошло и суток, как из шестидесяти арестованных Олива отпустил пятьдесят, не преминув угостить их предварительно длиннейшей нотацией, в которой наряду с прочим было заявлено, что «он не потерпит, чтобы какие-то сопляки называли комиссара полиции фашистом». Остальных десятерых, постарше, Олива посадил под замок. На рассвете многие слышали стоны, мольбы о помощи, раздирающие вопли. Отцы, а еще более того — матери никак не хотели верить, что в полиции их сыновей пытают. Но вскоре поверили.
На другой день в рубрике «Звезды и ты» появилось еще более мрачное предсказание. У Арройо вырвались даже такие фразы: «Некто прибегает к недопустимым формам насилия, он погубит город Росалес, прольется кровь, но его ждет поражение». В городе был всего один практиковавший адвокат. Родители обратились к нему с просьбой защитить десятерых. Но когда доктор Борха кинулся разыскивать судью, выяснилось, что тот тоже арестован. Смешно, конечно, но тем не менее так оно и было. Тут адвокат набрался храбрости и отправился в полицию. Впрочем, он не успел даже и выговорить такие слова, как habeas corpus[230], право на забастовку и тому подобное, — комиссар приказал вытолкать его за дверь. Адвокат решил ехать в столицу. Однако, хотя родители и без того не питали особых надежд, он предупредил их заранее, что, вернее всего, в Монтевидео поддержат Оливу. Разумеется, доктор Борха не вернулся, и через несколько месяцев жители Росалеса начали посылать ему сигареты в тюрьму Пунта-Карретас. Арройо прорицал: «Приближается час торжества беззакония. Ненависть зреет даже в добрых душах».
И тут произошел случай на танцах, нечто до сей поры небывалое в истории города Росалеса. Администрация одного из заводов построила для своих рабочих и служащих Общественный центр с тайной целью избежать возможных проявлений недовольства с их стороны, но, говоря откровенно, пользовался Общественным центром весь город. Здесь собирались по субботам и молодежь, и люди среднего возраста, болтали, танцевали. Пожалуй, эти субботние встречи были самым заметным явлением в общественной жизни города. Здесь рассказывались анекдоты, накопившиеся за неделю, здесь договаривались о крестинах, свадьбах и помолвках, здесь сообщали о состоянии здоровья всех больных и выздоравливающих граждан города. В прежние времена, до переворота, Олива частенько захаживал в Общественный центр и горожане относились к нему просто как к одному из соседей. Да так оно и было. А теперь комиссар окопался у себя к кабинете, даже по ночам он почти всегда сидел в полиции «по долгу службы» и не появлялся ни в кафе, ни в клубе (охлаждение между ним и Арройо стало явным), ни тем более в Общественном центре. Но в эту субботу он пришел со своей свитой и без предупреждения. Испуганный оркестр сбился с ритма, бандонеон[231] поперхнулся, пары застыли обнявшись, словно фигурки в музыкальном ящике, когда вдруг испортится механизм.
— Кто хочет танцевать со мной? — спросил Олива. И тут все увидели, что он пьян. Стало тихо. Еще два раза повторил комиссар свой вопрос. Никто не отвечал. Тишина сгустилась, и в этой плотной тишине все — полицейские, музыканты и посетители — услышали, как поет бесстрашный сверчок. Тогда Олива вместе со своими молодчиками подошел к Клаудии Орибе, Она сидела рядом с мужем на скамье у окна. Молодая, белокурая, хорошенькая и довольно бойкая Клаудия Орибе была на шестом месяце беременности и чувствовала такую тяжесть, что передвигалась с большой осторожностью; к тому же врач предупредил ее об опасности выкидыша.
— Пойдешь танцевать? — спросил комиссар и схватил ее за руку. Муж Клаудии — Анибаль, рабочий, — поднялся бледный, со сжатыми кулаками.
— Нет, сеньор, я не могу, — поспешно сказала Клаудия.
— Ну, со мной сможешь, — отвечал Олива.
— Вы что, не видите, какой у нее живот? — крикнул Анибаль. — Оставьте ее в покое! Понятно?
— Я с тобой не разговариваю, — сказал комиссар. — Я с ней разговариваю. И она будет со мной танцевать.
Анибаль бросился на Оливу, но полицейские тотчас же схватили его.
— Вывести! — приказал комиссар. И Анибаля вывели. Рука в форменном рукаве обвилась вокруг широкой талии Клаудии. Олива кивнул — оркестр заиграл нестройно и жалобно. Комиссар вытащил Клаудию на площадку. Все видели, как она задыхалась, но никто не решился вмешаться. Веских причин было много, среди них не последняя та, что охранники вытащили пистолеты — видимо, просто чтоб сдуть с них пыль. Комиссар и Клаудия протанцевали без перерыва три танго, два болеро и румбу. Наконец Олива подвел Клаудию к скамье — женщина была в полуобморочном состоянии, — и сказал: «Вот видишь, смогла же» — и вышел. Этой же ночью у Клаудии Орибе родился мертвый ребенок.
Мужа продержали в полиции несколько месяцев. Олива допрашивал его сам и наслаждался. Врач, наблюдавший за Клаудией, оказался двоюродным братом заместителя какого-то начальника в столице. Воспользовавшись этим обстоятельством, целая делегация видных граждан города во главе с самим врачом отправилась в Монтевидео для встречи с неким сановником. Однако последний ограничился советом: «Мне кажется, это дело лучше оставить. Олива — человек, пользующийся доверием правительства. Если вы будете требовать, чтобы его как-то наказали или даже судили, он начнет мстить. Время сейчас такое, что лучше сидеть тихо и ждать. Посмотрите на меня, например. Что я делаю? Сижу и жду, верно?»
Однако там, в городе Росалесе, Арройо ждать не захотел. После случая на танцах он развернул систематическую кампанию. В понедельник рубрика «Звезды и ты» гласила: «Недалек час, когда некто заплатит за все». В среду говорилось: «Плохо кончит тот, кто бахвалится своей силой перед слабыми». В четверг: «Имеющий власть падет, ему воздастся по заслугам». В пятницу: «Звезды неумолимы — они предсказывают смерть подручному черного владыки».
