Двери настежь разинулись; и — светло-серенький, быстро взглянувши на часики, быстро какой-то вошел: и глазок — светлячок — на Лизашу защурился, затрепетав с подмиганцами; вспомнила: виделись, но — при других обстоятельствах: в день незабвенный: в «Эстетике» виделись!

Кто-то воскликнул:

— С часов ваших, Киерко, солнце сверять было можно бы!

Киерко? Вот он какой!

Он поежился левым плечом, глаз пустил в вертолет, заложив свои пальцы за вырез жилета, края пиджака оттопырив; внимательным глазиком быстро порхал вкруг Лизаши: э, — как раздурнилась, просунулась: кожа да косточки, — странное зрелище: юная девушка горбилась, точно старушка: лицо собралось в кулачок.

Тут к нему подошли — сообщить: Псевдоподиев в ночь арестован: и Клоповиченко сидит.

— Эка, — ну-те-ка, — быстрый закид головы выражал непреклонную волю:

— Чудно создан свет!

И превесело дернулся, трубочкой выстукав:

— Все вот — с «авось» да с «небось»: доавоськались.

Набок просел у окошка задорною лысинкой; кстати: при самых ужасных известиях трубочкой стукал о стол он с улыбкою:

— Ну-те же — что: пустячок!

А потом «пустячок» он продумывал — днями продумывал, вытянувшись на диване и похая трубочкой; вновь выходил, взяв решенье, которое и доводил до действия: Пэс, Твердисвечкин, Сергей Свистолазов, товарищ Харитова, Грокина.

Киерко ей показался живцом: стало как-то уютно: чуть — жутко; чуть — сиверко: Киерко — сиверко: «эс», «эр»; да-да: с-е-с-е-сер. Он щипал бороденку, — такой узкоглазый, совсем светло-серенький — в вырезе светлом оконном, откуда порою бросал только реплики:

— Э, — дешевень!..

— Ну-те, — смерти бояться, — на свете не жить.

— Иностранными — ну-те — словами не жарьте. Бросал поговорочки, дзекая, как белорус: мелочишки, штрихишки в наляпанной быстро картине являли прогноз: непреложный; казалося, что суетун — глубоконек. Сидела задумой внимательной.

Киерко!

Все расходились.

Он, выхватив свой чубучок, очень резко приблизился, точно боялся с Лизашею встретиться: точно за то, что она протерпела — реванш его ждал от нее; посмотрели они друг на друга: бровь в бровь; и — глаз в глаз; она — встретила тихо, с большим любопытством.

— Товарищ Харитова мне говорила о вас; ну-те, — книжечки я передал.

Зауютил дымочком и фразой висячей: смешно, жутковато; и — «киерко».

— Ну-те, — читали?

Она отвечала лишь вздергом плеча: распустив свою юбку, из глаз сделав жмурики, села пред ним на диванчике, — ножки калачиком.

— Надо б! Устроил дымарь.

Эвихкайтен вошла; и, задергав плечом, вынул трубочку:

— Вы уж простите меня: старый дымник!..

Лизаша подумала:

— Он же — не стар.

И вторично подумала:

— Что ж это я, — о нем думаю.

Вдруг потянулась к нему папироской своей:

— Закурю уж и я.

Тут невольно заметились Киерке: синие жилочки вспухли на ручках; закрыв свои глазки, пустила дымок: лед был сломан.

Мадам Эвихкайтен, подмазав губу, подсурмив свои брови, — ушла; и Лизаша глядела на небо в окошке: там, где — голубое, все — синее, темное: глуботина, глубина, бездна, пропасть; да, небо — расколото: «богушкою» называла она задушителя жизни.

Дымок облетающий стлался волокнами.

— Ну-те, — верьте: то все — забытное!

И вертко прошелся он, похнувши трубочкой; но — забелела в ответ:

— Нет, оставьте: не напоминайте!

Глаза ее, мутные вытараски, разбежались в фигуры обой светло-синих.

— Вы славная все же девчурка! Она на него просияла так жалобно.

— Ну-те, — отец ваш гадыш; вы в «Эстетике» были в сердцах у меня: ну и — что ж? Сами поняли!

Вытянув шею, стрельнула дымочком.

— Вас строй буржуазный зашиб!

Дернул лысинкой — вкривь:

— Мне Анкашин Иван говорил.

— Кто?

— Анкашин, который у вас чистил трубы.

Припомнила свой разговор прошлой осенью — с водопроводчиком о царстве в «там» («сицилисточка, милая барышня, вы»): стала быстро вертеть папироской, любуясь спиралькою огненной; он, заложив свои пальцы за вырез жилета, о вырез жилета бил пальцем.

— Анкашин в контакте с Дергушиным был это время; ну — вот.

Дернул лысинкою — вкривь: моложаво и лихо.

— Я — все о вас знаю.

И вдруг безотчетным душистым лучом — через все — ответила улыбкою Киерко.

— Благодарю!

— Ну-те, — вас сведу к нашим: все — бойкий народ!

И под веко зрачок укатнул: поглядел на нее лишь белком; точно глазом, ушедшим в сознанье, ее уносил он в сознанье; мерцала глазами в открытые бельма; моргнул ей: глазенок, глазок, глаз, глазище!

И снова — глазенок.

— Ну — так: мне — пора.

Цепенела за думой, — с открывшимся ротиком.

Узкобородый, весь серенький, верхоширокую шляпу надел, завертев двумя пальцами тросточку; дверь за собой захлопнул: бабац!

День — не день: варовик; мимоходы: многонько людей; и зрачок как сверчок, заскакал под подтянутым сереньким небом; бежал переулками; пьяница, мимо идущий, стыдяся, — снял шляпу.

— Ведь вот, Николай Николаевич, — в виде каком! Его — хлоп по плечу:

— Ты — свищи, брат, пока тебе свищется; а перестанешь свистунить, — вали: дам книжонку.

И — мимо!

С собрания шел на собрание; был человечек он свальный; где свала людская — там он; или — где-нибудь рядом: сверчит, свиристит и цурюкает, пыхая трубочкой, и — добивается правды.

Морели прохожие; как-то не верилось: осенью этой опять гимназист подремнится, упряжится, взвесит свой ранец и с ранцем по улице пустится; синей фуражкой студент запестрится; провинция бросится валом хорошеньких барышень: курсы — Алферова, высшие, педагогические; в своем доме на Малой Поляне купчиха Арбузова снова утонет в перине.

И — нет!

Будет — плакать по сыне, который в мазурском болоте — погибнет; все барышни корпии защиплют; студент — зашагает с ружьем.

Восхищалась Лизаша — Маратом; всех ближе ей стал Робеспьер: укрепилось стремление: мстить; возродилась для мести; достаточный выпрыг из старого мира уже испытала она, чтобы ясно сознать: этот мир пора — рушить; скорее же схватить красный флаг:

— Да потише же, — будет ужо: погодите вы, — ну-те ж; попыхаем мы над Москвою не трубочным дымом, а пушечным дымом…

— Когда это будет, — когда?

Про себя же решила: убьет генерала: потом — взяла выше: царя!

Эти мысли поведала Киерке:

— Ну-те же вы, — анархизм-то оставьте: нужны планомерные действия масс.

Он вкатнул-таки мысли в нее, в ее мысли вмесился; Лизаша — поверила: дерзкое слово; на вещи имел светлый взгляд.

Перевез ее к Грокиной: ей не хотелось зависеть от базы с галданом и с «нервом», толстейшим, которым стегала прислугу:

— У Грокиной будет вам проще; и все же — на воздухе! Грокина летом в пристроечке дачного дома жила; самый

дом, пустовавший, был каменный, кремовый, с черной железною крышей, с желтком лакфиолей на клумбах, с песочною усыпью передтеррасной дорожки, где бегала пеночка, малая пташечка; первое, что поразило: по проясню мчится стрелой прямолетная птица в вольготные воздухи.

Все-таки, — как хорошо!

Тут по лобику журкнул прощелком светящийся в воздухе жук.

В желтый, медистый вечер под запахом липовым все-то звенело кусающим зудом: драла, драла руки; и — ножки: драла-драла — в кровь!

Молчаливая Грокина, ум дидактический, Киерко, видом своим игнорировал ее горе; и не докучали ей вздохами, делая вид, что разъезд ее чувств — дело плевое:

— Глубокомыслие нервов есть кожная, ну-те, — поверхность: вы — мыслите, вольте; а мистику — бросьте.

Сломал ей двуветку: и — подал; звенело из воздуха; «шлеп» — комар: «шлеп»!

Разонравилась мистика: вот уж казалась себе «глубеникою» в доме Мандро; он — увидел во всем лишь «клубнику»; а Киерко ясно открыл ей глаза; незаметно диктовщиком сложных процессов сознания, в ней протекавших, он стал; можно было подумать, что — женоугодник; когда появлялся, как будто светины устраивал; мутный, болезненный взгляд прояснялся ее.