Голову гордо закинув, пошел вдоль заборов.

Увидевши это явленье природы-насмешницы, можно бы было, пожалуй, упасть на карачки с тоски за судьбу человека: но, поговорив с получасик с «явленьем» — отнюдь не кунсткамеры, — и веселей, и бодрее глядели на жизнь, потому что с достоинством, с грацией даже портной Вишняков через жизнь проносил подпрыг зада.

Сперва — ужасались.

Потом — удивлялись.

Уже лиловатого вечера грусть означалась над крышами зеленорогой луной — со звездой впереди, с ослепительным, с белым Юпитером; дом черноокими окнами молча вгляделся во все, заливаясь слезами оконного отблеска; загрозорело: деревья, дичая нашоптом, бессмыслились; пагубо-родное что-то закрыло луну черно-желто-зеленою лапою; вспыхом шатнуло деревья; и тьма зашаталася: падая, выбросились за фасадом фасад, треснув черными окнами, черным подъездом, подъездным уродом, с пропученным зонтиком. И поднеслась на мгновение белая плоскость стены с четко черченым черным изломом под небо взлетевшего зада: судьба человека, которого мучила жизнь.

Таки и «я»: выпирается под небо: под небом каменный ком, завалившись, ему угрожает упадом

Надвинулась туча; под ней все смирнело; казалося, что красножалая молнья прожалит —

— вот, вот —

— все — …

И раздается громовое:

— «Tap —

— тар —

— ррыы!»

Парило.

Все-то профессор вертелся во сне, бормотуша:

— Анализ Проверченки на основании тщательного звукового состава… дает.

Завертелся:

— Проверченко — множество смыслов: он — метаморфоза их всех.

Привскочил:

— Да-с!

— Нет форм!

— Только — формы движения!.. Вновь завалился:

— Сегодня — коробка, а завтра, — а завтра, — вскосматился он, — «каппа» какая-нибудь!

Эта чушь донимала: вертелся с таким впечатленьем, что все — переверчено, изверчено: странно винтило в спине: он увидел: подушка — проверчена.

Верченко!

— Вертится: верно — кубарь.

Не кубарь!

— Дырку вертит он: шило!

Не шило!

— С Верчонком своим.

— Не «Верчонок», а — «Софочка»: правду открыла:

— Счета проверяет.

— Бухгалтер!

Бухгалтер, Пров Ерченко, — не пожелал проверять: непроверченко. «П» же «Роверчен и К ^o» Поль Роверчен — на острове Капри имел свою виллу; владения «К ^o» оказались — заборами вблизи Баку; был на них — черной краскою выведен вскрик:

— Проверьянц.

За заборами ж — только пески.

Проверьянц — забурил: фонтан нефти поднялся под небо:

— Проверченко — нефть: дело ясное! Встал Гераклит: поучал:

— Так текучая жидкость, ища себе выхода, одолевает все косности твердого тела: и так: рациональные ясности форм распадаются в пламенных верчах текущего: метаморфоза Проверченки — шило, бухгалтер, кубарь и Верчонкин приятель — есть знак, что Коробкин отправится в Каппадокию.

Профессор, жестоко смеясь, попытался смутить Гераклита:

— Вы что же-с, — гидролог?

И — знал он прекраснейше: во времена Гераклитовы гидрологический — да-с — институт еще не был открыт; Гераклит не смутился: ни капельки!

— При изучении жидкого или же газообразного тела должны мы воспользоваться (вы читали Эйнштейна?) — системой текучих осей; вся система вселенной Ньютона разложена в параллелограммы, сведенные к непеременным осям, объясняющим нам неподвижную форму; Проверченко в ней проверяет коробки; коробки завертятся — в «каппе»: ступайте-ка — в Каппадокию вы!

«Каппа» — Коробкин.

С открытием этим проснулся: открытие — чушь! Заморел от жары он сегодня за чтением «Математик амюзабль».

Клюнул носом: пошел, раскачавшися левой рукою, — сложить свои плечи в подушки: хотелося — сгаснуть, исчезнуть, не быть: вместо сна — началось это все: в голове завертелось: подушки — вертелись: желудок шалил эти дни (с молока); он — икал и отрыжку имел; прилив крови давал себя знать; и — шумело в ушах.

Все же — нечего делать: безделье!

В Москве он трудился дненощно; сидел над бумагами; здесь же, на даче, два пальца свои подоткнув под очки, он садился на лавочку, в солнце уставясь, драл до крови руки, которые Наденька мазала маслом гвоздичным; а то комары донимали; иль, взяв разрезалку, излистывал и перелистывал «Математик амюзабль»; под кустом бузины; или, сев биквадратиком пред муравьиного кучею, тыкался в кучу.

Он весь обвисал парусиной, коричневолобый, обжаренный солнцем; нестриженой бородой густопсел под природой; все — пил молоко; и читал Уильки Коллинза.

Надя с серебряной песней увиделась — промельком: в синей кофтенке, расплесканной в ветре, в ажурных чулочках; и глазки сощурила мило, на — «папочку»; бурно возливость выказывал у подоконников: хлопотуном озабоченных мух защемляя и бегая пальцами за длинноногой караморой.

«Папочку» в эдаком виде заставши, от смеха кривулькою сделалась:

— Что это вы?

— Так себе…

— За караморой гонитесь.

— Длинные ноги какие.

Карамора оторвалася, оставивши ногу меж пальцами.

— Будет вам!

Заворкотушила; и, раздуванчиком юбки развеявши, громко в ладоши захлопала:

— В лес! Потащила его:

— Погоди, мой дружок, где-то тут, — суматошился он, — котелок, в корне взять…

Котелок захватил: носил в городе шляпу годами он: а, уезжая в деревню, он вырыл из рухляди свой котелок, о нем вспомнив, — изорванный, рыжий; и старый.

— Надели бы шляпу…

Профессор, надвинув на лоб котелок, взявши зонт дождевой, хотя в небе не виделось облак; довольный собой, с себя снял котелок, осмотрел его, снова надел.

— Превосходный убор головной, — говорил рационально.

И, выхвативши носовой свой платок из карманчика, по сапогу запыленному бил, подняв ногу (дурная привычка платком носовым чистить ноги).

Сырело и мглело.

Подсосенки, сосенки, малый сосняк; серо-розовый зяблик упархивал в иглы; придуха; елушником пахло: Надюша визжала арфичными звуками и нагибалась к лиловым, к еловым, к уже набухающим шишкам.

— Сосновые шишки, — не шишки: сушишки!

— Как так?

— А еловые шишки — лиловые шишки; так гладкая шишка — елшишка; а эта вот, — и показала она шишку с коричневым, гладким, сплошным, золотистым загаром, — ершишка: заёршилась.

Эти слова ему были приятны:

— Дочурочка!

В шишку он внюхался: шишка — смолистая; шишка — душистая; Наденьке очень полезно вдыхать этот воздух: сухой ведь плеврит!

Поскользнулся: рассклизился широкошляпный подъяблочник под башмаком; синестволыми соснами бор засмолел и нахмурился: сучник — прямой, строевой; и лиловая баба с белясым оплечьем в передник сушняк набирала.

Профессор устал: он уселся со вздиркой мохров прямо в мох, — на карачки; и — тыкнувши в мох карандашик, на Наденьку вздернулся:

— Да!

— Что вы там?

— Добродетельный очень мураш.

Красно-карий мураш, встав на задние лапки, вертел двумя усиками. Оттащила:

— Опять!

Точно он собирался писать сочинение: «Жизнь муравьев».

Открывалася им синемилая даль; открывалась дачами дачная местность, откуда вечернее облако, темный моргач, повисало, на молоньях, под вечер ясно-лиловою глыбой себя выявляя; для уха открылся дударь: провещался рожком; и — закрылся для глаза: протменьем; протменье — шло облаком пыли, из центра которого слышались щелки бича, густой мык:

— Говоря рационально — что там?

— Стадо.

Надя цветы собирала, Ивана Иваныча нежно склоняя к цветам:

— Львиный зев…

Он очки наставлял:

— Да-с — прекрасно, прекрасно.

Процвет луговой; сарафанчик: такой надуванчик.

— Вот кашка.

Очки наставлял он на кашку.

— Прекрасная-с!

— Знаете? Травку показывала.

— Это что же?

— Трава валерьянова. Цветоуханно!

— Ты, — спешно достал свой платок, — там… — И бил по носику запыленному им, пыль счищая, — гуляй себе… Ну, — …