Свои бровки сомкнувши и губку свою закусив, исступленно нацелилась глазками в пунктик, невидимо взвешенный и обрастающий мыслью: так пухнет лавина, свергаяся вниз: но меж улицею, под ногами кипевшей, и ею, — ничто не свергалось; придухою жег парапет; видно, где-то росли одуванчики: в воздухе пухи летали: и — тот же напротив карниз, поднимаемый рядом гирляндистых ваз с перехватами; поле стены — розоватое; вазы с гирляндами — белые; перегорела за крышами яркая красная гарь.

Зеленожелезились в гарь раскаленные крыши.

Лизаша вернулася в комнаты.

Вдруг — шелестение сухенькое: Эдуард Эдуардович выставил голову из тростников, забасив в полусумерки:

— Где ты?

Присела в тенях чернокрылых.

— Лизаша!

Он крался в тенях, рысьи взоры метая — направо, налево:

— Ay!

С дерготою в бровях, с дерготою худого покатого плечика, встала из тени и, вздернувши бровку, ждала, что ей скажут: «Вам что?»

— Вулеву уезжает в провинцию… — аллегорически бровь свою вздернул.

— Так что же?

Казалось, что взглядом ее разъедал; и упрямо и зло до-чернил свою мысль:

— Мы останемся эти недели, — в нее пыхнул жаром ноздри он, — вдвоем.

Друг на друга они посмотрели, — вплотную, вгустую; ни слова друг другу они не прибавили; и — разошлись.

— Вдруг —

— изящно раскинувши руку по воздуху, взявшись другой за конец бакенбарды

— галопом, галопом —

— промчался пред ней с легким мыком: в пустой аванзал.

От веселости этой ее передернуло: бредом казалася ей галопада такая.

Куда галопировал он?

Далеко, далеко, —

— потому что —

— за комнатой — комната: за руку схватит: и так вот, как он галопировал, загалопирует с нею вдвоем сквозь века, через тысячи комнат; доскачут до щели, откуда он выскочил, как Минотавр [104], — с диким мыком: бодаться своею бакенбардою — с козочкой, с нею.

Стояло в окне чернодумие ночи: оно разрывалось лиловою молнией.

Ночью со свечкой Василий Дергушин прошествовал в лилово-черные комнаты; следом за ним Эдуард Эдуардович крался в тенях, рысьи взоры бросая: брать ванну; они проходили по залу; едва выступал барельеф; бородатые старцы, направо, налево, шесть справа, шесть слева — друг с другом равнялися: в ночь между ними.

Василий Дергушин подал ему банный халат.

Обнажилася белая и волосатая плоть, или «пло» (безо всякого « ть»); без одежд был — не плотью, не « пло» даже: был только «ло»: а намылившись стал — лой-ой-ло!

Он и брызгал, и фыркал с мрачной веселостью, припоминая веселый галоп перед нею; и потянулся за одеколонною склянкой.

Василий Долгушин с пуховкой в руках, проходя и с собою разахавшись, мазал словами и эдак, и так его: случай! Вчера позвонила прислуга с соседней квартиры:

— У вас что такое?

— А что?

— Все здоровы?

— Здоровы…

Она посмотрела с таким подозрительным видом, как будто не верила.

— Правда ли?

— Да говорите же…

Мрачно под ноги себе она ткнула:

— А это вот — что?

Под ногами у двери алело кровавое пятнышко.

— Господи!

Лужица крови.

Дергушин пошел к Вулеву: собирались под дверью: прислуга соседней квартиры, прислуга квартиры Мандро; говорили — совсем незадолго мальчонка чернявого видели: сел на приступочку тут; дребезжала мадам Вулеву:

— Расходились бы: ну что ж такого?

— Да — кровь!..

— Этот самый мальчонок!

— Не нашинский!

— Он окровавил!..

— Он, он!..

Вулеву — к фон-Мандро: а Мандро лишь присвистнул с большим небреженьем:

— Охота вам так волноваться: ну — лужица: что ж? У кого-нибудь кровь пошла носом!

Вот случай!

Его вспоминая, Василий Дергушин разахался: мазал словами и эдак, и так фон-Мандро.

Позвонили: рассклабясь зубами, просунулся в двери Мандро с задымившей «маниллой» в зубах, в гладком летнем пальто и в цилиндре, в визитке (визитка в обтяг); раздеваясь, перчатку он стягивал, руку поставивши под подбородок; казалося, что бакенбарды наваксены: пряди же, — да: сребророгий!

Протопал в глубь комнат; он видел и слышал — на фоне зеленых обой; замяукала черная кошечка там перед столиком в стиле барокко; как бы собираяся книксен ей сделать, фестоны свои приподнял.

И Мандро стало тошно; и губы его задрожали; он вспомнил, какую пощечину на заседании он получил; выясняли — Иван Преполадзе, Дегурри, Пустаки, Луи Дюпер-дри, — что дела он им вел кое-как; что гарантии — пере-фальшивлены; что заявленья прислали об этом им пайщики: Арбов, Бронхатко, Взлезеев, Вещелинский, Грубах, Долбяго, Дедеренский, Девятисилов, Есмыслов, Зрыгелло, Извечевкин, Истенко, Крохин, Ксысеева, Крушец-Поганко, епископ Луфарий, Мтетейтель, Оляс, Носопанова, Плюхин, Плохойло, Слудыянская, Трупершов, Топов, Треверхий, Удец, Удивительный, Чертис-Щебренева; тщетно доказывал пайщикам; письменно он посылал заверения: в вензелеватую подпись не верили; администрацию-де собирались они учредить; выясняли — Иван Преполадзе, Дегурри, Пустаки, Луи Дюпердри, что он вводит в растрату «компанию», что он — германствует (да — франкофильствовать стал Кавалевер); ну, словом, — гниючее что-то.

Могли ли понять, что он вел аванпостную службу свою большой марки и что проходил абсолютную поступью он через все.

Осталось одно: уходить!

Тут схватил со стола и разбил, бросив в пол, статуэтку; со зла!

И прошел в кабинет, и уставился в ноги: у ног распластался оскаленный белый медведь золотистою желчью оглаженной морды.

И вот побежал топоток — кто-то быстрой походочкой дергал по комнатам: Викторчик!

Викторчик всем говорил (передали уже):

— Да, — она занимает вакантное место жены! Словом, — Викторчик влазень в их дом.

Вон уж он появился: опять на устах сахарец, а в глазах — сатанец; он стоял, разминая набитый портфелик.

— Ну, что?

— Апелляторы сердятся…

— И?

— Ай, ай, ай: все кредит: дебет — ноль!

— Да ведь мой поручитель!..

— Исчез из Москвы…

Эдуард Эдуардович так и вперился; и Викторчик взгляда не выдержал:

— Всякие слухи, — до глупых, глупейших: мадам Миндалянская жаловалась, что вы в смокинге в ложу вошли, а не принято в смокинге.

И — закосил со смиренством:

— Да где им понять вас!

Тогда Эдуард Эдуардыч, ладони поднявши к лицу, ему стал аплодировать с деланным хохотом, — звонким, густым, сахаристым, рассыпчатым, злым, понимая, что сеятель мороков — Викторчик; он вызывающе бросил пословицей:

— Льстец под словами, — змея под цветами!

Да, Викторчик этот: держался валетом, а — предал; два года при нем он вертлявил; в час — бросил; в два — предал; в три — выступил уж обвинителем; что-то доказывал всем им — в четыре; а в пять — стал лицом, очень нужным Луи Дюпердри; через сутки же так вклеветался, что сделался спецом в умении — разоблачать и науськивать; вдруг загазетничал (что-то газеты плели про шантаж-шпионаж); но о чем не болталося? Время-то — вапом вопило; уже нарастал вал событий; встал гребень завивистый.

Викторчик — гадина!

Киерко прав был, что гадины ели друг друга; в начале двадцатого века история разэпопеилась: стала она Арахнеей.

Арахны, не люди, — пошли!

И тогда Эдуард Эдуардович взял со стола сердоликовую вырезную печать; и печать приложил к документу, с которым и выскочил Викторчик; в нем подтверждался уход из «Мандро и К ^o»; «К ^o» — оставалась, чтобы завтра же: оповестить через газеты: «Луи Дюпердри и К ^o».

Стерся — «Мандро», чтобы стать где-то «Дорманом», «Ордманом», или ж Дроманом, Мроданом: французом иль немцем.

Он встал и пошел дефилеями в комнату с нарочною приплясью, «джоком», куражась с собою самим и куражась пред скромным лакеем, которому дал порученье (ненужное): слышать покорное: