— Ну что?

Вся — такая сухая, такая безбокая.

— Как это «что»!

Поднял нос, закрываясь пенсне.

И скисало под носом невкусное что-то: как будто кислел отдаленный миазм.

— Ну — «она»!

— Лечим всячески.

Но — поелозила голой лопаткой.

— Скажу, а пропо, что не лечат аптеки: калечат.

И — губы подставила: безароматно. Растерянно к ним приложился он, дураковатый какой-то, не зная, куда поглядеть и о чем говорить; начиналися — пережелтины меж ними; глядел, — мовэтоном:

— В Москве задержались? И — лезла в глаза.

Но он, сделав прищур безресничатым веком, старался, как мог, отбарахтаться взглядом от взгляда; она — поняла; и — обиделась.

И — равнодушно заметила:

— Мебель хотела обить вельверетом.

С оттенком брезгливости села в настурции — под дутым шаром.

— А вы, — с мелодрамой сказала она, — превратились в сиделку?

Зонтом разводила расчерточки, перерыхляя песочек. Он — выпрямился; взволосатил свои седины; сделал пукликом рот; и — сказал убежденно:

— Как видите, — да: я нашел свое счастье с женой. Повернулся; и — видел: из кресла напучились в солнечный блеск — животы.

Очень грузно вдавилась в коляску, как шар, — Анна Павловна, в крапчатом желтом капоте; прикрытая кружевом черным лежала на спинке ее голова; а тяжелые ноги закрылися клетчатым пледом: они — отнялись; шаром вздуло ее, точно павшую лошадь; над нею жужулкали мухи; в тяжелой улыбке кривел ее рот; от губы отвисающей — слюни тянулися; блеск углубившихся глаз вырывался из бреда мясов и мутящихся звуков, которыми оповещала окрестности.

Грустно сказать: стало время ее — разваляньем; занятье — мычаньем.

Профессорша губы поджала, кинув на коляску:

— Она — агонирует!

Метила словами за все униженья; «ее» ненавидела: «смрадное тело» навек положило преграду между «голубочками» (в грустных ночах без «него» называла себя и его — «голубочками»).

Ящерка зелено-желтая ёрзнула прочь, прошипевши сухою травой.

— Агонирует? Что ж из этого? Помолчал:

— Агонирую — я: да и — вы… Агонируем — мы.

И добавил:

— Я, — старый артритик: пора мне исполнить свой долг перед нею: хотя б перед смертью.

И руки на палку сложил он; сложил подбородок на руку, присевши.

Она — завоняла разомкнутым ртом на него, изгибая брусничного цвета губу и крича на весь садик:

— А вы не твердите своей абевеги; скажу а пропо, — автохтоны деревни и те деликатнее с дамой.

С веранды взмычало:

— Ммыы… Ммыы!

Да, корова, взбешенная с мыком таким, — тяготящим, почти угрожающим мыком, — рога опустивши, задрав кверху хвост, с налитыми глазами несется; на красные тряпки.

Услышавши мык, Василиса Сергеевна уши зажала, шипя с сатанической злобою; взглядом кольнулась:

— Мэ нон, — эмпоссибль сюппортэ: кэ вет'элль [99].

Он — испуганным пукликом бросился к креслу: склонился и видел: «она» посмотрела живыми глазами; он просто не мог видеть глаз, на него обращенных: такая любовь в них светилась:

— Что, Аннушка?

— Бы!

— Хочешь кушать ты?

— Бы!

Вознесенье пенсне на провислину сизую тщилось скрыть око, в котором слеза наливалась:

— На солнышко хочешь?

Свой рот разорвавши, хрипела — в настурции.

Вдруг, хрусталея, крыло коромысла: и ближе, и ближе; и — бац: протрескочило около рта, сев на рот обнажившийся:

— Быы!..

Отер слюни: вкатил ее в тень, сознавая, что кончилось «т о» зломученье, что все же живет в новом счастьи он, слюни стирал у Аннушки, Аннушку в кресле катая.

— Мэ ву ме лэссе [100]…— раздалося за ним.

Василиса Сергеевна зонтиком перерыхляла песочек; вернулся к ней: ждал, что уйдет; выжидала, что скажет; не выждав, сказала:

— Стеснять вас не буду. Он ей не перечил.

И голосом, вовсе угасшим, заметила, взглядом вперясь пред собою:

— Акация…

— Кажется мне, что — робиниа.

— Кажется, что из семейства бобовых…

— По-нашему значит — гороховик; ну, — я пошла…

Двадцатипятилетняя связь очень странно пресеклась: ботаникой.

Кисло пошлепав губами ей вслед, повернулся и, перевлекая зады, пошел к креслу; увялым лицом упал в руки; над креслом заплакал.

И — точно из бочки:

— Бы, бы.

Не винительным, нет, падежом возлежала, а дательным, — можно сказать: в падеже своем в нем совершила восстание к жизни; вознесши седины, катил — под лиловую штору; и — нет: катил в жизнь; лишь де юре катимый предмет, она двигалась силой вещей в расширенье сознанья, его за собой увлекая.

Мычанью Никита Васильевич не верил: по редким подслухам он знал, что сознанье «ее» — изострилось и что — не корова она, а — весьма «Анна Павловна».

Раз раздалось совершенно отчетливо:

— Гырр…

— Что такое?

— Гыры! Догадался:

— Гори! Говорила ж:

— Горит.

А хотела сказать: все — сгорит.

Ее мысли душили, лучася из глаз, — о той жизни, которая вспыхнула б, если бы жизнь стала жизнью, — не дрыханьем в ночи и в дни: с выделением пищи и слюнотечением; приподымалася глазом, с которого сняли очко, над своими мясами к далекому солнышку; с радостным мыком тянулась «Китюше», который — представьте — взрастал, оживленный слезою животного, с ангельским глазом; какой-то жизненок взыграл в его чреве — от глаза ее.

Прежде — урч подымался.

Она заливалась: слезами и ревом; сквозь счастье свое горевала, что вся эта жизнь протекала теперь лишь в одном сослагательном смысле: лишь в «бы» счастье было — «бы».

— Быыы.

Из-за смерти глядели на тело: на прошлое дело свое; продолжала она это прошлое дело в одном усвоении и выделении пищи.

С громчайшими дыхами, пот отирая свободной рукою, катал ее в сад: заскрипели колесики гравием:

— Если бы встала.

— И — если бы…

Жизнь в сослагательном смысле: сплошное — «бы, бы».

Не устраивая вахтпарадов своим убежденьям, над нею проделывал все, отстранивши сестру милосердия он; убежденно по саду катал; и — обласкивал мысленно:

— Женушка.

— Женка.

Была же не «женкой», а «женицей», вздутой, лиловой и потною: пала, как в битве. Катил ее к берегу. Берег же был вертипижистый; здесь коловертными быстрями, заклокотушив, неслось протеченье — внизу, сквозь ольшину, где воды тенели и в прочернь и в празелень; рыба стекалась руном в это место; шли далее — каменоломни (на той стороне), поливные и белые мели; и — пойма; над этой кручью пришлепывал старый артритик, рукою добойную тяжесть катя, а другой отирая испарину, заволосатясь, глазные шары закатавши и выпучась бельмами; снизу наверх протянулась глазами, пропятив губу, чтобы — слюни отер.

Добродушной толстухою стала.

Была-то ведь — злая.

Поправил на ней синеклетчатый плед; вытер слюни; и лоб завернул черным кружевом, чтоб комары не кусали; куда это каменность делась? Он весь пробыстрел; и — казался мешком, из которого вытек «душок», но в котором воспрянул жизненыш; в мешке, называвшемся лет шестьдесят «Задопятовым», связан был маленький очаровательный «пупс», вылезавший теперь, чтоб бежать в «детский сад», Задопятов был — зобом на теле.

Кто мог это думать?

Она!

Она — знала; она — не была; или — проще: от слова «была» оставалась одна половина; а именно: бы.

Сослагательное наклонение.

Ветер кидался песком, загрязняющим слюни, ей в рот; у ног — ерзнула ящерка, перебегая дорогу.

Над креслом себя изживал не Никитой Васильевичем, а «Китюшей», которого верно б она воспитала в «Никиту», а не в «Задопятова», выставленного во всех книжных лавках России (четыре распукленьких. тома: плохая бумага; обложка — серявая); вздувшись томами, он взлопнул; полез из разлоплины «пупс», отрываяся от жиряков знаменитого пуза, откуда доселе урчал он и тщетно толкался; а вот почитатели — «пупса» не знали; и — знать не хотели; ходили к сплошным жирякам: к юбилейным речам; почитатели ждали статьи о Бальзаке от «нашего достопочтенного старца»; он — вместо статьи подтирал ее слюни, из лейки левкой поливал иль — возился с хорошеньким «Итиком ».