— Всякую дрянь выливают на улицу дворники!

Дней уже десять назад, приблизительно в дни появленья японца, профессорша вышла себе за перчатками — в центр: что ж такого? В иных бы условиях, если б во все не вмешалась бактерия, — встреча, в обычном порядке, как в прошлом году у Лоньони.

У тумбы, с угла, средь претыка прохожих, ждала ее дама, в пушащейся шапке, подвязанной под подбородком, в очках, стекляневших двумя черно-синими дисками; тут Василиса Сергеевна стала бледнухою, похолодев, засмирнев; все ж сказала она:

— Анна Павловна, здравствуйте!

Думала: случай с ее псевдонимом, открывшимся, с «Сильфой», весьма неприятен; но к случаю надо иметь отношенье такое же, какое имел ее муж лет шестнадцать; анализ конкретностей «данного случая», очень мучительный, производил Никита Васильевич с Анной Павловной дома: «ан де»; «ан труа» этот случай — предмет игнорации:

— Здравствуйте?

— Здравствуйте! Или:

— Прощайте?

— Прощайте!

Она, руководствуясь мыслью такою, хотя и робея, но все ж подошла:

— Анна Павловна, — здравствуйте!

Анна же Павловна, — ей не откликнулась; и Василиса Сергеевна со взвешенной в воздух рукою, потупясь, — прошла: и казалось, что будет крутое падение тела ей в спину:

Ударилось в спину ей:

— Хо!

Препротивное «хо» (ну бы «ха»); это «хо» будто мазало грязью; она — быстро за угол в жимы локтей и в пропихи плечей под пестрявою лентою вывесок: —

— Каж. Трикотаж. Покупайте у Каша; по черному— красное с золотом; «Все офицерам. Магазин военных вещей Солиграбова-Пенского»; «Улкин. Чулочно-вязательное»— синим: под ним: «Заведене». «Здесь покупаю случайные вещи: фарфоры и бронзы». —

— Она — обернулась: старуха хромала за нею; и — за угол, чтобы не видеть и чтобы не слышать (осмыслится — после); теперь же — в давёж и в раскрику из букв:

— «Билиарды. Шары». «Зонты, трости». «Тюль. Кружево»— рыже-ореховым . — «Павла Негросова»— темно-зеленое. — «С. Самаварчик. Друг школ (бывший Тюшина)». — «С миру по нитке. Редакция. Еженедельник». —

— И бегала здесь задыхаяся, — в сопровождении толстой старухи в очках, припадавшей на трость; наконец она бросилась в грохи пролетов, авто и трамваев, чтоб в смене прохожих укрыться на той стороне; и уж с той стороны промаячило: -

— «Колчан Амура. Подвал»— темно-синее с белыми гроздьями; «Виноторговля Левкова». — «Матвеева. Прачка». И — «Бар-Пеар. С неграми». —

— Двигались мысли в недвижимом мире; и двигались ноги — в недвижимой мысли;

— Извозчик, скорей! -

Замаячили издали, бредом сплошным догорая в закат. —

— «Золотых дел … Щупак!» —

— Табачихинский, шесть! И — с пролеткою: за угол!

Пусто: вразрядку пошли; зарябили заборики, домики, домы, литые решеточки с кустиком, вскрывшим распуколки в зелень вечера; зрел уж разрывчатый лист.

И — стучало разрывчато сердце; за ней — никого; обернулась с второго угла — убедиться, что пуст переулок; но там прогрохотывать стала пролеточка; точно свалилась в подъезд, бросив Дарьюшке:

— Если звонить будут, — дома нет.

В спину же грохало; но — не звонили.

С тех пор и болела; лечилась декоктами; званый обед с математиками, с Исси-Нисси, с квасами, с двумя кулебяками и с поросятами с кашей — пришлось отменить.

Неприятно почувствовать, что ты — мишень отливаемой пули; «та женщина» лет двадцать пять разрешалась в сознанье удобнейшим способом; «та» — Анна Павловна; долго ли думать — известна была: у Ключевских бывала, у Усовых, у Звенифазовых: Павел Сергеич, Сергей Алексеич, и кто еще там — про нее; и стишок был, известный в Москве: «Анна Павловна» — как это?

Вдруг же: стала — «энигмом», хромым и седым, — там, на улице, с палкою.

У Василисы Сергеевны сознания не было: Анна-то Павловна с правом могла то же самое думать о ней: что — вот двадцать пять лет Василиса Сергеевна, дама известная, всюду была принята; у Ключевских, у Усовых, у Звенифа-зовых: Павел Сергеич, Сергей Алексеич, кто еще там — про нее…

И в стихах, кем-то писанных в восьмидесятых годах, где шел перечень, что у кого, между прочим, о ней говорилось:

Все ясно: у этого — то; у той — это; но Василиса Сергеевна, «Василисёнок ученый», отмеченный, как принадлежность Ивана Иваныча, вдруг оказался чужой принадлежностью: можно бы было ведь в стиле отрывочка восьмидесятых годов написать, что -

Или же:

Словом: хочу я сказать, что разыгрывалося одно содержанье душевное в двух оболочках; и — стало миазменно как-то; на улице ж встал сплошной бред: «Золотых дел … Щупак», или «Бар-Пеар — с неграми», в грохоте пролеток сплошное: «хо-хо».

Ядовитая женщина проядовитила стены; и многоголовчатою представлялась: одной головою торчала в дверях, головою другой караулила с улицы; третьей — вставала в окошке (кивать там насмешливо).

Вечером, в садик пройдясь, из ворот, проглядела она в переулок; пропятилось там очертание женщины, — с палкой, под рыжею тучей: на фоне глухой, желто-сизой стены; и ворона кружилась над ней, как над падалью.

Вдруг дерева забессмыслились в шопотах: завертопрашило в окна. Порыв налетел.

Десять дней уж прошло: написала Никите Васильевичу обо всем: от него она знала о «краже со взломом» в столе; он ей плакался, что уж три месяца с Анной Павловной совсе не видится (кушает, трудится и отдыхает один), что она, оградившись стеной от него, за стеною сидит; и сопит хам ужасно; ночами его настигает порой в коридоре, со свечкой в руках.

Погрозится; и — скроется.

Да, Василиса Сергеевна в длинном письме в первый раз от Никиты Васильевича в резкой форме потребовала: угомонить Анну Павловну!

Странно: сперва промолчал; и молчанием этим предательски он поступил с беззащитною женщиной; после уже получила письмо от него; написал — невпрочет, невразгреб: темновато и витиевато.

И — рожилось: дни с подмиганцами! Шторы в гостиной ложились лилово-атласными складками.

Из-за гардин, ставши взбочь, поглядела: с угла переулка старуха, сжав трость, упиралась к ним в окна двумя темно-синими стеклами, чтоб, став в дверях, наградить их ударами; темные горькие тени от тучи прошли.

Василиса Сергеевна, ахнув, — к себе: запереться; смирнела в тенях, потрясухою дергаясь; там, из окна, — вид на дворик: росла молодятина, сохло белье на веревках: и желто — песочный просох исклокочился травкой под блестки дождя, в косом солнышке; разворошился людьми этот дворик: просунуться б, воздушек нюхать.

Она же, — смирнела в тенях, уже зная, что… что…: как река льет струи свои в море, так точно со всех направлений лилась Анна Павловна к ним в переулок: с Телячьей Площадки.

А дни подсыхали; и радостно так дроботали пролетки: уже обозначалась леторосль отпрысков, веточек, жердочек; щелкнуло в воздухе птицею; даже был раз теплооблачный, голубо-пепельный день.

И потом все свернулось в дожди; и дожди обернулись в снежинки.

«Она», — не сошла ли с ума?

Потому что, — стояла литым изваяньем в угле переулка, застынув составом весьма разнородных веществ; подойдя к подоконнику, — в окна просунется; выйти из двери, — и следом пойдет: исковеркать ей жизнь.

То — часами бродила кругом переулка; но день изо дня уменьшались круги; приближались; и — снова: часами стояла там, наискось, и — было странно стояние толстой старухи в очках с перевязанной черным платком головою, с увесистой палкой, которую твердо держала она, на которую твердо она опиралась; ее — заносили снежинки; и — перегревали лучи; но — стояла.