— Ну, и вот-с, говорю я, — подшаркнул профессор, — проблема о жизни возникла, — подмах, — в биологии, но…

— Но…

— …она разрешается только в механике, четко взрезая, — зонтом подмахнул, — тайны жизни.

Зонтом белоглавый грибок он расшлепнул.

— И ясно, что Ницше [102], Толстой, Шопенгауэр [103]и Кант — дилетантски болтали; он — «Каппа»-Коробкин — открытием: вырешил.

— Кант, — удивился, — и прочие, — пальцами щелкнул, — лишь — стадия, да-с, переходная; лишь — буфера, — уличал.

— Меж дикарским сознанием масс и меж нами.

— Пока не получат диплома они первой степени, ясное дело — отдать им науки — нельзя-с!

И очковые стекла взлетели: смотрел — лоб в очках; а глазенки — слепые — моргали; Никита Васильевич жавкал пропяченным ртом, отставая с коляской; тяжелые ноги — прикрылися клетчатым пледом; жужулкали мухи; и — слюни тянулись.

Никита Васильевич слюни подтер.

Выходили к плешивине, где открывались три камня; три зверя серели гранитом, воздевши с трех теменей чашу: купель (с протухающей плесенью); перебегала, задергавшись хвостиком, за мошкарой — белогузка.

Порх, — выстрелился зигзагами: в сумрак деревьев.

Прошли на дорогу; сады, крыши дачек, — коричневых, серых, кофейных, — то плоских, то остроконечных; и двинулись — полем: к реке.

— Нельзя массам отдавать электричества; даже диплом первой степени не гарантирует, в корне взять, против ужасных последствий…

Их все переживши, качнул головою:

— Ужасных!

Раздался из кресла — бессмысленный, жалобный звук:

— Мы…

— Что, Аннушка?

— Против последствий захвата науки… Понятья у правящих классов на этот счет, — жалки-с… И мы-с, так сказать, меж, — руками разбросился, — хаосом сверху и хаосом снизу!

— Ужасное, да-с — положение.

Мысль эта — вывод зимы: он питался печальными фактами жизни; с открытием, ныне зашитым в жилет, он ходил — почему да нибудь; до сих пор он работал и знал: защищают его переборки; пробоина — щелк: переборка; но с этой зимы — убедился: пробоина — будет: а вот переборки — не будет.

Пучина — объемлет.

Беспрочил своей темнорогой прядью в поля; в сухорослые почвы, в свинцовые суши: Никита ж Васильич с пыхтеньем катил — вверх и вверх — свое бремя; и за котловинником вздернулись каменоломни: над берегом.

Вот — под ногами открылся провал.

— Вы подумайте?

Не унимался профессор:

— Подумайте только: возможность использования электронной энергии первым, сказать между нами, болваном…

Ткнул зонтиком в небо он:

— …не гарантирует нас… Снова ткнул им.

— …от взрыва миров, чорт дери!

И рванулся космою, качая космою над выводом диких, бессонных ночей.

Под влиянием слов о разрыве миров ошалевший Никита Васильевич на крутосклоне колясочку выпустил: и — покатилася.

Толстое тело пред ним, промычавши, — низринулось: под ноги!

Где-то внизу — приподпрыгнуло, перелетев на пригорбок с разлету: над крутью — к реке; миг один: Анна Павловна — бряк под обрыв (может, — так было б лучше!); колясочка, передрожав над отвесами, укоренилась в песке, закренясь над рекой с перевешенным телом; Никита Васильевич, бросив Ивана Иваныча, засеменил, рот в испуге открыв и себе на бегу помогая короткими ручками.

Странное зрелище.

Старый пузан протаращился взором в пространство: орал благим матом он:

— Аннушка!

— Боже!

Профессор, когда мимо, фыркнувши гравием, ринулась в бездну колясочка, чуть не сбив с ног, и когда мимо с криком за ней протрусил Задопятов, опять-таки, чуть не сбив с ног, — вы представьте — профессор не бросился, — нет; но пошел ровным шагом, прижавши свой зонтик к подмышке и свой котелок сбив на лоб, — доборматывать что-то свое, не вникая в опасности, можно сказать, зависанья над бездною тела: под острым углом в сорок градусов.

Анна же Павловна, свесясь в обрыв головою и слюни, блиставшие солнцем, пустив, Задопятова встретила — взглядом и мыком без слов:

— Бы!

Гипербола, символ!

Профессор Коробкин не верил, что может гипербола ассимптотою стать; он не выразил страха за судьбы висящего там над рекою «бабца» (между нами сказать, — он «бабца» не любил); даже он не спросил:

— Анна Павловна, — как вы?

— Ну, что?

В этом случае выказал недопустимую вовсе рассеянность: черствость; он был добряшом; но на всякую сентиментальность — пофыркивал; он не любил прославленья покойников, — всяких гипербол, ну там, украшающих их; он живых — поминал; а покойников — нет, как начнут перед ним:

— Ах, какой был покойник.

Он — в фырк:

— Был — пропойцей, в корне взять!

И умолкали, потупившись.

Там и в сем случае: сел на карачки пред кочкой и зонтиком кочку разрыл: стала кочка — живой; муравьями покрылась она.

Вертопрашило.

— Папочка, — где вы?

Вскочил он с надвёртом на Наденькин голос.

— Пора!

Нос же — взаигры:

— Это девчурка моя?

— Чай простыл. Приближалась: такой акварелькой.

Простился с Никитой Васильевичем; мохнорылым лицом в Анну Павловну ткнулся:

— Да-с, — Анна Павловна, — там как-нибудь уже!

— Ну, — посмотрел на часы, — я пошел.

Весь задетился: Наде.

Бежал с ней в полях, разволнованный ходами мыслей, которые он излагал Задопятову; сам для себя говорил: Задопятов, пространства, глухая стена, — все равно:

— Да, сидишь ты, обложенный ватой, — в коробке: работаешь.

Наденька слушала, глазки сощуря.

— А, — на-те. Присел он:

— Оглоблею… Руки развел:

— …долбануло меня.

Глазки — малые, карие — в муху уставились.

— С этой поры… К мухе — носом:

— …и шумы в ушах.

— Бедный папочка!

— Ти-ти-ти-ти, — подкарабкался к мухе. И — цап.

Он восьмерку мгновенную вычертил носом.

— И всякие дряни.

Изгорбышем сделался перед дрожавшими пальцами, рвавшими голову пойманной мухе; под мышкою — зонт; котелок — на затылке.

— Самбур, говоря рационально, — рванул котелок; из подмышки свой выхватил зонт.

Припустился бежать.

За ним — Надя; в глазах у нее отражались испуги за папочку:

— Вы — заработались.

— Да-с: долбануло. Мотнулся.

— И — случай с бабцом, как оглобля… И Митенька. Руки и ноги развел; зонт — под мышку!

— Подумали — в вате; а вату и вынули.

— Бедненький, милый!

— Коробки шатают!

— Какие коробки?

— Шатаешься, точно кубарик.

Рукой изотчаялся и окровавленным глазом застарчил он:

— Бьет тебя жизнь! Обласкала корявого папочку.

— Полноте!

Хмарило: жар — размарной; солнце — с подтуском; дымчато-голубоватые просизи — взвесились; в воздух.

— Все — сломано: соединение двух — проводов электрических, искра; и — взрыв, в корне взять: контакт сил первозданных и творческой мысли.

— Да-с, — да-с!

— Аппараты сознанья ломаются.

Бросил он взгляд на себя:

— Да и — мой! На нее:

— Да и — твой.

И — пошел; раскачавшейся левой рукой строил ей частоколы из мнений; собака, навстречу бежавшая, — в сторону.

— Вы, — осторожнее.

— Ась?

— Да — собака: кусается, может быть.

Бегал в окрестности черноволосый, сбесившийся пес. Спотыкнулся о кочку:

— Какие же мы, говоря рационально, — жрецы?

И свистун, полевой куличок, подавал тихий голос откуда-то издали.

— Мы — не жрецы, коль от первого, в корне взять, встречного наша зависит судьба… Коли он, говоря рационально, просунулся бакой похабной к тебе с предложением гнусных услуг…

Горизонты стояли изруганы громом.

Под черепной коробкой сознанье распалось: мирами: да, — что-то творилось с ним, потому что он вдруг повернулся; и — тыкнулся носом за спину себе: показалось, — к нему приближается кто-то, как третьего дня: как… всегда.