Когда я был маленький, часто ходил с ребятами в лес по ягоды. Однажды, уставший, отстал от ребят и возвращался домой один. Тихий вечер затуманил перелески. В нагретом за день воздухе летали стрекозы. Я побежал за одной, свернул с дорожки в густую траву и тут неожиданно выпугнул маленькую птичку — юлу.

Серенькая, похожая на жаворонка, птичка отпорхнула на несколько шагов, ушибленно заломила крылья и упала, точно подбитая. Я бросился к ней и накрыл фуражкой. До сих пор помню: большие влажные глаза, полуоткрытый клюв и частое-частое дыхание. «Больная», — решил я.

Когда я снова вышел на дорожку, то увидел свою опрокинутую корзинку и рассыпанные ягоды. Наклонился собрать ягоды и осторожно положил птичку в карман. Но едва лишь это сделал, юла, будто верткая рыбка, шмыгнула меж пальцев и здоровехонько полетела. Изумленный, я только ахнул.

А причину такого странного поведения юлы понял уже много позднее. Птичка была спугнута с гнезда. Спасая свой дом с птенцами, она притворилась больной и, привлекая опасность к себе, упала в траву в стороне от гнезда. Какой, наверное, я был страшный в глазах этой отважной защитницы своего семейства! И как же она любила детей, если жертвовала собой!

Разные они бывают. Одни тихие, скрытые зеленью, как бы крадущиеся в тенистой нависи черемух и ольхи, другие — торные, хорошо заметные, влекомо устремившиеся в дальнюю даль, третьи — задумчиво-неторопливые, медленно текущие по росным лугам к реке и дальше по берегу, туда, где сходятся все дороги.

Я люблю бродить по тропинкам. И по тем, что в лугах, и по лесным, и по узким, как стрела, стежкам, которые по меже пересекают наизволок хлебные поля. Эти полевые, самые прямые и самые длинные, тропинки мне больше нравятся. И не потому, что, когда идешь по ним, перед тобой с поклоном расступаются тяжелые колосья, не потому, что радостно рассыпаются под ногами синие звездочки васильков, и даже не потому, что тебя приветствуют из поднебесья переливчатым трезвоном жаворонки.

Полевые тропинки я люблю за прямоту, за всегдашнюю их устремленность. Им не пристало кривлять, не пристало кружить: кружить по полю — только хлеба путать. Они не праздничны, не прогулочны. Они для того, чтобы скорее пройти их.

И вот тут мелькает мысль: отчего бы нам, все время вперед идущим, не спрямлять тропинки? Те, что неудобны, не по пути. Ведь мы ходим по ним в силу привычки, в силу того, что они уже есть, кем-то когда-то проторены, может быть, просто случайно. А сделать первопуток, срезать лишние петли — редко кому в голову приходит.

Я всегда стараюсь прокладывать свои прямые тропинки. Вижу лишний крюк, бездумно округленный, и смело лезу вброд, в сырую траву или нетоптанный снег. Увидит мой след другой человек, прикинет, что так короче, и пойдет по нему. Потом еще и еще люди проходят, глядишь — новая тропинка народилась.

По-разному ее ощущаешь, по-разному приходит то сокровенное, неподкупное и очень личное чувство принадлежности, сопричастности к ней. Порой это случается в самом малом и самом неожиданном. Вот и в тот раз…

Ноги скользили по сухим, потрескивающим сосновым иголкам. Будто в распахнутые ворота, прошел я меж громадных сосен с черными солнечными подпалинами у оснований и остановился на круче берегового откоса. Внизу по-весеннему полноводно текла Чусовая. На широкой ее глади переливались алые отсветы заката.

Земля дышала сладковатым запахом набухающих почек, прелой травой, березовым соком. Временами накатывались волны речной свежести, крепко сдобренной ароматом цветущей черемухи.

Черемуха. Она росла здесь повсюду — на покосных лужайках, в дерновине обвальных берегов, пробивалась в светлые березовые колки, в хвойное темнолесье. Поселилась и на старицах — тут ее было особенно много, так много, что иные кусты ухватились корнями за камни да так и повисли, замерли над самой водой. Малоприметное деревце в иное время года, теперь черемуха в лесу была первой красавицей. Без белого опушения не оставалась, кажется, ни одна, даже самая малая, черемушка. А большие, размашистые сплошь усыпаны белопенным цветением с нижних ветвей до вершины. И отсюда, с кручи берегового откоса, чудилось, будто на косогоре, на лугах и дальше по реке — всюду опустились на землю и недвижно забылись курчавые светящиеся облака.

По влажной квелой траве, осторожно минуя сине-сиреневые россыпи медуниц, я прошел на чистую еланку и, присев на замшелый валун, залюбовался-заслушался тихой музыкой леса.

Где-то в стороне ворковали горлицы. Их ласковая весенняя ворожба слышалась из щетинистого горельника, и я долго искал птиц глазами, пока не увидел всех на сухой еловой макушке. Издалека, должно быть, со старой гари, им вторил ленивым бормотанием тетерев. В теплых лужах по-своему славили весну лягушки. Неслышные днем, сейчас они повысовывали из воды глазастые головы и старались перекричать одна другую. Эти лягушечьи концерты бушевали повсюду, кваканье, урчание, всхлипы слились в сполошной бурлящий звук, похожий на дружный дождь. Над еланкой с тяжким гудением проносились бронзовотелые майские жуки, звонко стукались о деревья и, упав, затихали.

Мягкая мгла медленно опускалась на лес. На серой поляне явственнее обозначились желто-белые бутоны подснежников. Когда был день, они упорно следили за солнцем, поворачиваясь на тонких ворсистых стебельках, а сейчас свернули лепестки, поникли. Заснули к ночи, сохраняя тепло. Не зря народ называет этот вид подснежников еще и сон-травой.

Перед глазами чуть дрогнула ветка вербы. По ее лощеной, будто лаком покрытой коре карабкался шустрый жучок. И вдруг — щелк! Лопнула созревшая почка. Жучок темной капелькой мелькнул вниз. Через минуту разорванная рубашка почки раздалась, и я увидел, как поднимается из нее, расправляясь, светло-зеленый скомканный листочек.

Когда совсем стемнело и меж деревьями кудельными прядями всплыл туман, я поднялся с валуна и вольно-привольно вздохнул. В лесной избушке на берегу меня ждал запашистый чай с баранками, волглое сено на нарах да короткая ночь с думами о вечной молодости Родины.