Уже все освоились в новой обстановке и никто не чувствует той скованности, какую испытывали в первые минуты полета. Бортмеханик только что объяснил Грише-младшему, что вертолет вполне можно приспособить под пастуший, и даже показал место за желтым бензобаком, куда удобнее всего поставить телевизор…
Ребята не отрывали глаз от иллюминаторов. Благодать-то какая — смотреть на горы сверху! Среди хребтов и отрогов, в глубоких распадках, синими лентами обозначились реки. С такой высоты они и на реки не похожи, будто ручейки какие. И тайга — не тайга, травушка-муравушка, да и только! Не верится, что там, внизу, — нехоженый дикий лес, с буреломами, болотами, медведями…
Наташа, осторожно запрятав под шапочку кудряшки, прижалась лбом к холодному стеклу и все старалась разглядеть внизу выруб, по которому гнали на поляны телят. Иногда она мельком посматривала на Петю. Он никак не может приноровиться к собственной руке, непривычно висящей на бинте, поворачивает ее так и этак.
Петя, Петя! Ничего-то ты не знаешь! Все бы только что-то мастерил да придумывал. А того и не подозреваешь, как хотелось Наташе сходить в поход именно с тобой. И как переживает она всегда, когда ты, Петя, не замечаешь ее, не обращаешь внимания…
Смутное, непонятное ей самой желание сказать ему что-то очень-очень важное все чаще овладевает Наташей. А сейчас, когда они летят, и вовсе. Но ведь опять получится шутка, и опять Петя смутится… Нет, пусть уж будет все как есть…
Валя сидит напротив и смотрит в одно окно с Гришей-младшим. Гриша держит на коленях пакет с письмами геологов. Очень скоро, может быть, через час, он унесет письма на почту. Гриша чувствует горячее Валино дыхание на своей щеке. Он тоже ищет глазами выруб. Нет, не видать его. То ли потому, что летят над другими местами, то ли оттого, что уж шибко большая эта тайга-парма. Хоть куда, хоть сколько смотри — ни конца ей нет, ни края.
— А почему наша тайга называется пармой? — повернувшись к Наташе, спрашивает Гриша.
Наташа помедлила и, вспомнив, ответила Ниниными словами:
— Парма — это горная тайга, непроходимая… ну, опасная, что ли…
ГУСИ-ЛЕБЕДИ
1
Худой мерин, роняя с губ желтую пену, устало и беспорядочно бухал отяжелевшими копытами. С каждым шагом он низко кивал большой горбоносой головой и шумно пускал из ноздрей струи курчавого пара. Телега с плетеным коробом скрипела, кренилась на выбоинах, и мы то и дело хватались за боковины, чтобы не опрокинулась.
— Гоп, Ретивый! — бодро вскрикивал Сунай, когда лошадь с ходу переваливала очередной ухаб.
Сунай шел рядом с телегой. Ну и проворен же, черт! Он прыгал через ямы так, что полы его плаща взлетали выше головы; не выпуская из рук вожжей, забегал вперед и оттаскивал с пути валежины, вскакивал на передок и поправлял на взмыленном крупе лошади съехавшую набок шлею.
Над лесом клубились рыхлые тучи. От слабого ветра они податливо уминались, вытягивались и серыми лохмами путались в деревьях. В густеющих сумерках старая лесовозная дорога угадывалась лишь по просеке да по лужам, тускло поблескивающим в глубоких колдобинах.
Но вот кончилась и эта дорога — она отвернула, ушла на заброшенные лесосеки, — и Сунай, взяв лошадь под уздцы, повел ее через гари, лавируя между гнилыми пнями, долговязыми перегнувшимися горелинами да редкими молодыми лиственницами.
Мы с Евсеем Васильевичем шагали сзади. Здесь, на гарях, не было грязи, но ноги сплетали полегшие стебли иван-чая, а с задетых ветвей лиственниц леденящим душем сыпались брызги.
К ночи сырой, промозглый воздух заметно остывал. В низинах скапливалась холодная белесоватая хмарь, и непонятно было: то ли это тучи совсем опустились на землю, то ли поднялся туман.
Евсей Васильевич остановился, вытер шапкой лицо.
— Считай, дружба, повезло, что попутчик нашелся. По этой гиблой дороге не добраться бы нам до Глухого ни сегодня, ни завтра. Куковали бы сейчас под елкой…
Старик был прав: повезло. Вчера, отправляясь на охоту на отдаленное лесное озеро, мы доехали на попутной машине до деревни Вязинцы и оттуда предполагали двинуть пешком. А до озера оставалось еще ни много ни мало — тридцать с лишним километров, идти все тайгой и, конечно, тащить на себе тяжелые рюкзаки. Но пока расспрашивали у жителей, как лучше добраться до Глухого — раньше мы на нем не бывали, — узнали, что утром туда за мхом пойдет подвода. Мы разыскали возницу. Им и был Сунай, еще совсем молодой колхозник, подвижный, плечистый, с красивым разлетом батырских бровей.
— Хорошо! — обрадовался Сунай. — Скучища тащиться в такую даль одному. Давай сюда котомки, в короб под сено спрячу.
Из деревни вышли на рассвете, и вот день-деньской топаем на это заветное озеро, уже давно ставшее для нас предметом горячих разговоров и вершиной охотничьих желаний.
Но дойдем ли сегодня? По опыту мы уже знали, что потерянный день мог пустить прахом все наши планы: неожиданный перелом погоды вспугнет пролетную птицу, которая в эти дни осени отдыхает и жирует на озере. А опоздай, упусти момент — и будешь с тоской провожать пролетающие без останова утиные и гусиные стаи.
Трудно угадать, подкараулить дни валового пролета. Нет каких-то твердых календарных чисел, что вот именно завтра, а не сегодня пойдет птица. Все зависит от погоды. Тепло, солнечно — она подолгу живет на одном месте; засеверило, подуло — снимается. Так что, если собираешься хорошо пострелять, надо запастись временем и терпением, загодя приехать на озеро и ждать.
Бывало, неделю ждешь, две ждешь, бывало, кончится твой отпуск и ты уберешься восвояси, так и не дождавшись птицы, а потом весь год жалеешь, что не позаботился заранее подработать один-другой лишний денек, чтобы все-таки дождаться пролета.
Но нынче, кажется, все до мелочей было продумано, учтено, и мы ехали на озеро с солидным запасом времени.
И вот теперь — опасения. Не опоздали ли мы?
Такие думы не оставляли нас с Евсеем Васильевичем весь день и весь вечер, а точнее — с того момента, когда увидели вереницу чернетей, тянувших почти над самым лесом от озера. Опасения подтверждались.
— Далеко ли еще? — спросил Евсей Васильевич Суная.
Парень остановил коня, огляделся.
— Близко…
Уже совсем стемнело, а мы шли и шли. В воздухе плавала водяная пыль. От нее давно промокли плащ, ватник под ним, рубашка прилипла к спине. Теперь, чтобы не оступиться в темноте и не упасть, мы все трое держались за телегу. Ретивый боязливо, фыркал и шарахался в сторону, когда впереди из мрака неожиданно возникал высокий пень или разлапистая коряжина.
По правую руку от нашего пути, в прогале между кустов, разом просветлело, и оттуда потянуло йодистым запахом багульника. Где-то близко было болото.
— Там озеро, — показал Сунай.
Он направил лошадь в этот прогал, и мы пошли длинными полянами в сырую мглу на запах болота. Возле ощетинившегося деревьями бугра проводник резко натянул вожжи и громко выдохнул:
— Пр-р-у-у…
И мы различили в потемках под нависшими елями контуры ветхого строения.
2
Старая избушка, вырванная из темноты светом фонарика, напоминала немощную старуху, которая, точно руками, опиралась о землю щелястыми скатами кровли. До самой трубы, до нависшего козырька крыши дыбилась серая, пожухлая крапива. И лишь узкий, протоптанный в крапиве коридор, как лаз в нору, указывал на вход в избушку.
То ли от усталости, то ли от позднего часа и непогоды, но что-то мрачное виделось в этом лесном жилище. Вокруг белели смоляными изломами тонкие стволики елового подроста, валялись ржавые обручи, головешки, дырявые котелки, ведра.
С трудом отворив широкую дверь, мы с Евсеем Васильевичем вошли внутрь. Фонарик осветил низкий свод с провисшей матицей, закоптелый чайник на лавке, небольшое оконце на задней торцевой стене, наглухо закрытое берестой. В углу на камнях стояла железная бочка, приспособленная под печь; через дырки-поддувала она рдяно пыхала жаром.
