Электричка ушла, и сразу широко и привольно открылось водохранилище. На его атласной, как бы выпуклой глади зеленым холмом возвышался остров Коровий, а дальше, в голубоватой дымке, лежал плоский и круглый, как сковородка, дуроломно забитый осинником другой остров — Вороний.

Низким берегом мы вышли к флотилии лодок. Маленькие и большие, деревянные и дюралевые, покачивались они на слабой волне, терлись бортами, поскрипывали, постанывали. Выше по берегу рядами и в беспорядке теснились всевозможных форм и размеров металлические ящики, коробки.

Мы подошли к зеленому ящику с висячим замком. Рыбак, порывшись в карманах, достал ключ и открыл замок.

— Тут у меня все: и снасти, и грузы, и одежонка теплая. Раньше еще мотор был, да как запретили гонять на моторах — продал его. Вода-то здесь питьевая, на город подается. Да оно и лучше без моторов — потише, поспокойнее.

Он подал мне весла, удочки, сам взвалил на плечи железные грузила, обмотанные веревками, и мы направились к лодке.

Длинная узкая плоскодонка легко шла под веслами, и я с наслаждением разминал стосковавшиеся по физической работе руки. Рыбак расположился на корме и настраивал спиннинг.

— Здесь, если не лениться, можно щурят надергать. Только я шибко-то не разбойничаю: на ушку, на жареху домой — и хватит. Женка моя, Варя, больно щучек-то любит. Как поджарит с лучком — ешь не наешься!

Пожалуй, нигде люди не сближаются так скоро и не бывают так словоохтливы, как на природе. Сама обстановка — свежий воздух, вода, покой, уединение — настраивает на доброту, откровенность, желание высказать самое сокровенное и самое больное. Вот и мой Рыбак, вспомнив о жене, заметно оживился и принялся нахваливать ее с завидной преданностью примерного семьянина:

— Она, Варя-то моя, — золото, не баба! Работящая, умная, а уж согласная такая — слова поперек не скажет. Хворает вот только часто, ревматизм у нее. Весной опять в больнице лежала.

Рыбак откусил узелок лески, задумчиво помолчал.

— Техничкой она все время работала, кабинеты в конторе убирала. Я и сказал ей раз: «Хватит, говорю, тебе, Варя, полы мыть, оттого у тебя и руки болят, иди лучше в столовую, может, на повара выучишься». Сам сходил к директору, обсказал все как есть. Болеет, говорю, баба, нельзя ли в столовую перевести.

Хороший у нас директор. Послушал меня и согласился. Только, говорит, поварами-то у нас специалисты работают. Техникум, курсы закончили. Придется, говорит, сперва заняться ей чем-нибудь попроще. Ну, наперво опять же посудомойкой устроили. Между делом к поварихам приглядывалась. Проработала два месяца — и верно: поставили помощником повара. И все хорошо шло, да вот слегла. По веснам она чаще хворает…

Мы уже порядочно отплыли от берега, а мыса и не видать было. Впереди ярко зеленел остров Вороний. Одинокий среди воды, он походил на сказочную заповедную землю. «Мимо острова Буяна в царство славного Салтана», — вспомнились знакомые с детства строчки.

Солнце поднялось над противоположным гористым берегом, и лучи его зеркальными бликами вспыхнули на лениво вздымающейся зыби. Радужными переливами играли под веслами буруны.

— Ить красота-то какая! — восторженно произнес Рыбак, осмотревшись, на минуту забыв свои печали. Но только на минуту. Вытряхнув на колени из жестяной коробки блесны, снова заговорил о семье.

— А ребят у нас двое. Младшенькая-то, Наташка, — вылитая мать. В школу нынче пойдет, портфель уже купил. Рукодельница такая, что задумает, то и смастерит. Сама куклам одежки шьет, по дому матери помогает. А старший восьмой закончил. Борькой звать. Тоже послушный парень, на гармошке играет. Вот буду устраивать в техническое училище.

— Может быть, лучше десять классов закончить? — вставил я.

— Дак ведь он там и кончит. И специальность получит. Пускай тоже на слесаря учится. Только на инструментальщика. Вон у сродственницы Митька на инструментальщика-то выучился, дак сразу стал по двести рублей приносить. Она ведь точная, эта специальность.

— Правильно, — согласился я, вспомнив, что нынешние технические училища кроме профессии дают еще и среднее образование.

Рыбак подцепил к леске блесну, размахнулся и ловко забросил ее далеко за корму. Удилище с застопоренной катушкой пристроил сбоку.

— Теперь ты поживей греби, доро́жить будем. На дорожку-то она лучше берет. На той неделе, пока плыл до мыса, двух ха-ароших вытащил. Вот таких!

Он привычно раскинул руки, потом, прикинув, маленько убавил:

— Ну, таких вот…

Я улыбнулся и невольно подумал, что, наверно, на всем белом свете все рыбаки одинаковы. С каким серьезным видом судят они о каком-нибудь костлявом ершишке, пойманном когда-то, где-то и неизвестно кем. Судят, спорят, доказывают, не соглашаются, но всегда сходятся в одном: ерш — рыба отменная и каждый «таскал» его в такие-то времена по ведру, не меньше…

Взвизгнув, затрещала катушка. Рыбак резко повернулся, схватил спиннинг.

— Есть! — коротко бросил он.

Вскочив с места, высоко задрав пружинно согнувшееся удилище, Рыбак с натугой подтягивал что-то к лодке. Я опустил весло и в нетерпеливом ожидании тоже поднялся.

— Тут к-коряжник, а в к-коряжнике завсегда крупная берет! — прошептал Рыбак. — Ох, и тяжелая, зверюга!

На крючках и правда висел кто-то тяжелый и неподатливый, теперь уже не «кто-то» приближался к лодке, а лодка, хлюпая днищем, шла за леской.

— Ить как привязанная! Багор, багор давай!

Я не успел подать багор: оба мы ошеломленно отпрянули, когда у борта подобно гейзеру вздыбилась пузыристая вода, и на поверхности показалась черная, облепленная ракушками и водорослями коряга…

— «Зверюга», — засмеялся я.

— Тьфу ты, язьви ее! Ить как живая шла!

Рыбак досадливо плюнул и обессиленно сел. Лоб и щеки его влажно блестели. Поморгав редкими ресницами, обиженно повторил:

— Ить как живая…

Я все же забагрил корягу — она была не меньше центнера весом, не без труда отцепил намертво засевший в набрякшую древесину тройник, протянул спиннинг Рыбаку.

— А ну его! — отмахнулся Рыбак. — Сам дорожь…

Он сел за весла и, стараясь не глядеть на меня, бойко застукал уключинами, направляя лодку на далекий мыс.

Я не раз бывал на этом мысу, и в каждый новый приезд он почему-то представлялся по-новому. Может быть, оттого, что причаливал в разных местах. Высокие корабельные сосны, о которых говорил Рыбак, открывались то справа, то слева, а то вдруг неожиданно вставали сзади. Сейчас они виднелись впереди, прямые, как колонны, с круглыми шапками зеленокудрой хвои на самых макушках.

А может быть, я не узнавал мыс потому, что на нем все меньше и меньше становилось растительности. Еще совсем недавно на этих же самых соснах ветви росли, как и положено, по всему стволу, но изо дня в день, из года в год наезжающие сюда туристы обломали их. Так же, как обломали и обрубили все, доступное для топора.

По берегам еще не было буйной травы, лишь кое-где на прогретом мелководье дружными всходами тянулись к солнечному теплу длинные шильца хвощей. Родственно выглядели рядом с ними рассыпанные повсюду нежные кисточки бархатисто-белых пушиц. При виде их сразу вспоминалась вечно ветреная тундра, где эти пушицы в великом множестве как бы укрывают скудную на тепло северную землю от ледового дыхания полуночных морей.

В непролазном, словно бы клубящемся голубым дымом тальнике на все лады трещали и звенели осчастливленные семьями пичуги, среди которых резко и насмешливо выделялся диковатый голос белобокого сорокопута.

— Вот тут и обоснуемся, — сказал Рыбак, когда лодка ткнулась носом в берег. — Тут у меня и дровишки припасены — с Вороньего в прошлый раз сухую лесину привез. Или поудим сперва, как думаешь?

Время близилось к полудню, клева хорошего теперь все равно не жди, и я сказал, что лучше пока отдохнуть, вскипятить чайку. Да сразу и поставить палатку, чтобы не возиться с ней вечером.

— И то верно, — согласился Рыбак.